Крайняя изба

Берегом бежит Капка. Прыгает, скулит в радости, но близко не подходит, не может забыть пинок хозяина.

К полудню, однако, Коська спохватывается:

— Стоп, машина… назад. Так ведь недолго и на занятия опоздать… — И неожиданно предлагает Петрухе: — Пойдешь со мной в школу, клоп?

— Я? — не верит тот ушам.

— Кто же? Не Прохор же Меркушев.

— А ты меня не обманываешь?

— Больно нужно, — посмеивается Коська.

Он щедр, благодушен сейчас. Под воздействием хорошего дня, удачной охоты-рыбалки, безропотного и преданного послушания Петрухи нрав его — суровый — смягчился, этаким снисходительно-покровительским стал.

Обратно возвращаются тем же путем. Приворачивают к каждой лунке, подбирают уже закостеневшую рыбу. Петруха ее, как беремя дровишек, несет. Мелкая рыбешка — щепа, рыба покрупнее — полешки…

На хуторе беремя у Петрухи принимает Коська.

— Держи, — вручает он мальчонке с десяток полешек. — Матери отдашь, пирог испечет… Да смотри, не болтай лишко. Тебя со мной не было на речке, понял? А то прибежит вечером, раскричится: «Ты, Коська, соображаешь, нет? Зачем, сомуститель ты чертов, мальца за собой таскаешь? Утонуть захотели?» Скандалу, короче, не оберешься.

— Не бойся, не выдам, — уверяет Петруха.

— А я и не боюсь. Тебе ведь, не мне влетит. — И Коська уходит, строго предупредив напоследок: — Поживей там…

— Я только Краснуху напою!

Петруха мчится домой, оставляет на полке в чулане рыбу, натужась и сплескивая, тащит из избы большое, вместительное ведро с пойлом.

Краснуха, заслышав мальчонку, подает голос, тягуче и нутряно взмыкивает, глухо и тяжко топочет в стайке.

С трудом отодрав пристывшую дверь, Петруха ныряет в пахучий, туманный стаечный полумрак. Он еще не донес, не поставил пойло, а Краснуха уже сунула морду, шумно и безотрывно пьет, раздувая широкие розовые ноздри.

Ведро быстро пустеет, голова Краснухи проваливается, одни лишь ухватистые рога да прядающие ворсистые уши торчат наруже.

В стайке тесно, тепло от большого коровьего тела. В узенькое маленькое оконце, через которое навоз выкидывают, бьет упругий пучок дневного света.

Вскоре шершавый и сильный язык Краснухи зашаркал, заходил, как наждак, по дну и ведерным стенкам. Все вылизала начисто.

Петруха выпархивает во двор, шаткой, скрипучей лестницей лезет на сеновал, забитый доверху. Спешно надергивает пышный звенящий ворох.

Сено душистое, лугом после дождя пахнет. Так бы и похрумкал, попробовал сам! Повалялся бы, покувыркался в нем! Да время не терпит.

Петруха захватывает ворох пополнее, кряхтя волочет, сбрасывает в дыру над кормушкой Краснухи…

Затем он на минутку заскакивает домой, наспех съедает, запивая молоком, шаньгу, другую, третью… когда и проголодаться успел? Парочку шанег в карман — и опять на улицу. Коську караулить, не оставил бы, не ушел бы без него в школу.

На воле по-прежнему солнечно и вроде как потеплело немного. Изморозь на земле, на солнечных угревных местах подтаяла, впиталась темными пятнами. Небо тоже отошло, рассосалось, из резкого, густо-синего стало белесым по краям, а в центре, над головой, ласково и голубовато залоснилось.

Появляется Коська. Теперь он в школьную серую форму одет, вместо бахил-валенок — ботинки зимние (что-что, а денег на Коську Наталья не жалеет), вместо фуфайчонки латаной-перелатаной — шуршащая легкая болоньевая куртка. Из-под куртки на шее пионерский галстук горит. Шапка тоже другая, из кроличьей шкурки сшитая. Портфель он на прочных ремешках за спиной примостил.

— Готов?.. Двинули.

Дорога на Заостровку поднимается нешибкой крутизной угора. По ту и по другую руку — ржаное распаханное поле, до недавних пор еще шумливое, золотистое, а теперь вот застывшее, мертвое, в комья и пласты искромсанное.

— Вперед! — командует Коська. И, выхватив шашку воображаемую, коня воображаемого пришпорив, войско за собой увлекая, понесся во весь опор на штурм, на взятие высоты неприятельской.

Петруха не отстает от него, тоже беспрестанно «коня» вздыбливает, бьется отважно, половинит врагов налево и направо.

Туго, ох как туго приходится «неприятелю». Неприятель — ура! — не выдержал… Неприятель — ха-ха-а! — пятки смазывает.

Осаживают на угоре «коней», дух переводят. Отсюда уж Заостровка видна, тоже не бог весть какая, в каких-нибудь полсотни дворов деревушка. С левой стороны к Заостровке дорога примыкает, с правой, обогнув угор, все та же Камышовка блестит.

За Камышовкой необозримые дали раскинулись: чернеет на горизонте лес, повсюду, по холмам и лощинам, светятся блеклые квадраты и полосы озимых. Их перемежают темные поля под паром, березовые и осиновые колки, черемуховые и ольховниковые заросли. Лощины местами речушками и ручьями изрезаны. На седых лугах приземистые, осевшие стога пасутся. И еще много-много чего видно с угора.

Школа в Заостровке на самом бойком месте стоит, бывший поповский дом занимает. Церковь полуразрушенная рядом. Мохом, травой зарастает церковь, мелкие, цепкие деревца выпустила из развалин.