Крах

Пастор (смотрит на часы). Позвольте откланяться. И так уже опоздал.

О-Маки. Столько беспокойства доставили вам. (Горничной.) Подай господину пастору ботинки.[3] (Пастору.) Вам лучше выйти здесь…

Горничная приносит ботинки.

Пастор. Большое спасибо. Итак, до свиданья. Берегите себя.

О-Маки. К сожалению, не могу проводить вас.

Пастор поспешно выходит в сад. О-Маки поправляет кимоно и надевает хаори. Сэцуко садится за пианино, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Умпэй, поторапливая тетушку, идет к лестнице. Тетушка следует за ним, приговаривая: «Вот беда-то. Я так боюсь, так боюсь…»

Гул голосов собравшейся у дома толпы становится громче.

Занавес

Действие второе

Прошел примерно час. Комната в японском стиле на втором этаже. Прямо в глубине – галерея, за ней – вид на реку с крутым берегом.

На диване с газетой в руках лежит Умпэй. Он чем-то встревожен. Рядом чинно сидит Сэцуко, уставившись в одну точку. Снизу то и дело доносятся громкие голоса.

Умпэй (спохватившись). Ты что-то сказала?…

Горничная приносит чай.

Эти хамы все еще там орут? Горничная. Кто?… А, да. Умпэй. Что им, собственно, нужно?

Горничная. Не знаю. Там не поймешь. То плачут, то кричат. Умпэй. Пора с этим кончать. Но мать упряма до глупости…

Горничная уходит.

(Отпивает чай.) Никто из вас не знает, почему я расстаюсь с фирмой, а причины весьма серьезные. Мне не безразлична судьба рабочих, у которых будет теперь новый хозяин. Но им это неизвестно. Подстрекаемые разными типами из профсоюза, они губят себя. А тут еще этот тупица Кавасаки, твой муженек, прочел несколько красных книжек, пришел в ярость и лезет не в свое дело. Совершеннейший болван! Мир не так прост, как всем вам кажется. Глупцы… А в Кавасаки я сам ошибся. (Смотрит на часы и досадливо щелкает языком.) Сэцуко, поди скажи матери, чтоб кончала… Впрочем, погоди. Пусть их… Ты хотела мне что-то сказать?… Как там тетушка?

Сэцуко. Она, наверно, во флигеле. Позвать?

Умпэй. Не надо. (После небольшой паузы.) Сэцуко! Ты не знаешь, сколько примерно сбережений у мамы?

Сэцуко. Каких сбережений?

Умпэй. Я имею в виду деньги, оформленные на имя тетушки.

Сэцуко. А разве есть такой вклад?

Умпэй. Мама ничего не говорила?

Сэцуко. Нет, ничего…

Умпэй. В самом деле? (Как бы про себя, уставившись в потолок.) Так, поезд в шесть тридцать… Приеду к восьми…

На сцене постепенно темнеет.

Сэцуко (вкрадчивым голосом). Папа!

Умпэй (выведенный из раздумья). Что, Сэцуко?

Сэцуко. Помнишь, как я, сидя у тебя на коленях, гадала тебе, когда была маленькой?

Умпэй (думая о другом). Угу…

Сэцуко. Ты часто спрашивал меня, чего следует ожидать: падения или повышения курса на бирже, и я, ничего не понимая, смело отвечала, что сегодня курс упадет или, наоборот, повысится… Сама не знаю, почему я вдруг это вспомнила… Потом я заболела, тебя долго не было дома, но, узнав о моей болезни, ты приехал – кажется, на третий день. Я почему-то раскапризничалась, стала кричать, требовать, чтобы ты ушел из комнаты.

Умпэй. Ага, было такое… Вот тогда-то я, ты знаешь…

Сэцуко. Да, пожалуй, это послужило толчком, с тех пор ты принял христианство…

Умпэй. Да, я хорошо это помню. Твоя болезнь сильно меня напугала… Ты вообще была трудным ребенком. С тобой всегда было нелегко. Во всяком случае, тебе я никогда не мог лгать. (Смеется.)

Снизу доносятся громкие голоса.

Сэцуко. С тех пор как ты начал ходить в церковь, в доме как будто сразу стало светлей, мама выглядела такой счастливой… Как хорошо было тогда.

Слышен детский плач.

Умпэй. Что там такое?

Сэцуко. Наверно, ребенок… Но на этот раз, приехав домой, я поразилась, до чего все переменилось. Мама опять грустит… И знаешь, папа… В общем, Сэцуко хочет снова стать твоей маленькой дочкой, как прежде… Я возвращаюсь домой.

Умпэй. Что это вдруг?