Крамнэгел

Юноша снова остановил движение, и колонна школьников, подобно гигантскому крокодилу, выползла на дорогу. Пока болтающая и смеющаяся масса детей переливалась через узкое шоссе, раздосадованный Крамнэгел шагнул в сторону. Поведение юного полисмена не пришлось ему по душе, более того, общение с ним никак не помогло борьбе с охватившим Крамнэгела весьма странным чувством одиночества, к которому он не привык и которое в его возрасте малоприятно. Все равно как если бы часть его души, никогда ранее признаков жизни не подававшая, часть души, существование которой люди в большинстве своем осознают еще в детстве, – та самая, что заставляет детей часами простаивать у окон, уткнувшись носом в стекло, – вдруг неожиданно проснулась и начала его терзать. Дома он привык быть на виду, его уважали и боялись. Не обязательно было и форму надевать – его и так замечали. Он всегда ходил с высоко поднятой головой – даже когда ничего не случалось. Он привык к тому, что люди ощущают его присутствие, привык замечать краешком глаза их реакцию, и этого ему хватало для сохранения душевного равновесия. Он жил этим постоянным напоминанием о пройденном пути, теша свое тщеславие и гордясь своим скромным происхождением: ведь, если посмотреть, чего он достиг, скромность происхождения оказывалась не чем иным, как маркой качества его личности.

Здесь же, в этом поселке, который настолько погряз в своих косных заботах, что вовсе не замечал его августейшего присутствия, Крамнэгела вдруг охватило предчувствие беды, какой-то ужасной ошибки, как случается иногда во сне. Никто даже не смотрел на него. То ли все они здесь напрочь лишены наблюдательности, то ли в проявляемой ими враждебности скрывается какой-то умысел. О, разумеется, когда он обращался к ним, вели они себя вполне любезно, но то была любезность, в которой не чувствуется уважения. Ему даже стало не хватать Эди – отнюдь не по причине глубокой к ней привязанности, но потому, что во всей округе она была единственным человеком, знавшим, кто он такой есть.

Крамнэгел остановился перед памятником жертвам войны. Скромный маленький обелиск с выгравированным сбоку пальмовым листом. Обелиск воздвигнут в память восьми человек, павших во время войны 1914–1918 годов. О погибших же в последнюю войну – ни слова, как будто люди перестали поминать павших, сбившись со счета. Из церкви за памятником вышел священник с профессионально угрюмой улыбкой на лице. Крамнэгел стоял неподвижно, как в засаде, и, когда священник поравнялся с ним, сказал: – Доброе утро.

– Доброе утро, – удивленно ответил священник.

– Хотя... разве сейчас утро? – И взглянул на часы. – Пожалуй. Но с натяжкой, конечно.

– Почему на этом камне нет имен павших в прошлую войну?

– Разве нет? О боже, а я и не замечал. Большое спасибо, что обратили внимание. Подумать только! Однако, с вашего позволения... – Священник приподнял шляпу и поспешил прочь.

– «Подумать только», – передразнил его Крамнэгел. – Господи ты боже мой!

Постепенно недоумение и растерянность, вызванные столь оскорбительным безразличием к нему со стороны захолустного поселка, начали перерастать в гнев – вернейший союзник всех тех, кому не дано умение понимать. Так что Крамнэгел, привлеченный «легким ленчем», обещанным вывеской, появился в дверях «Кафе Тюдоров» в том настроении, которое лишает человека какой бы то ни было восприимчивости. Его флирт со стариной начался с того, что голова его вошла в соприкосновение с балкой, приведя тем самым в действие истерический колокольчик, прекративший возвещать его появление в зале, только когда он сел за столик и снял пиджак.

– Какого дьявола вы не уберете эту балку? – спросил он официантку.

– А, никак американец пожаловал? Ну, тогда ничего странного, что вы ее не оценили, – ядовито ответила она.

Крамнэгел с неудовольствием отметил, что от платья ее несло чем-то прогорклым, и в изумлении уставился на ее кружевной чепец – слабую попытку придать кокетливый вид ссохшейся головке с редкими волосами, недовольно поджатым ртом и ханжеским выражением лица.

– Вот именно! В точку попали. Я американец, и ваша балка мне никак не понравилась.

– Что ж, она находится на этом месте с тысяча пятьсот восьмого года и, надо думать, имеет полное право находиться и далее. Тем более что мы все равно не можем ее снять.

– Это еще почему?

– Охраняется государством. Как и почти весь поселок. Историческое место. Здесь было сражение.

– Сражение? Здесь? – Крамнэгел что-то не помнил, чтобы немцы высаживались в Англии во время мировых войн.

– Да, сражение. Там, где сейчас кладбище, под принцем Рупертом коня убило.

– Под принцем Рупертом? – Напрягши свои умственные способности, Крамнэгел перебрал все когда-либо виденные им фильмы. – Когда это было?

– Девятого октября тысяча шестьсот сорок седьмого года. Он был гнедой.

– Кто?

– Конь.

– Вы-то откуда, черт подери, все это знаете? – Крамнэгел больше не мог выносить столь педантично-детальную лекцию, да еще от женщины.

– Нет надобности грубить мне, – остерегла его официантка, и ее холодные глаза школьной учительницы сверкнули за стеклами очков.