Крамола. Книга 1

После дознания суда Анисима Рыжова и еще двух мужиков из Свободного приговорили к каторге, Рыжову за покушение на жизнь ссыльного поселенца дали пятнадцать лет. Вот тогда в обоих селах по достоинству оценили личность студента. Коль за него такая кара — царь-батюшка его ценит, не иначе!

Отец Андрея просил сначала пристава, а потом присяжных в суде не наказывать строго соседей, чтобы не вызвать новой вражды и драки, но власти сочли происшествие на лугах за политическое преступление и угнали бунтарей на рудники.

О своем пороке Пергаменщиков узнал, а вернее, осознал его в тринадцать лет от роду и с той поры уже больше не водился со сверстниками. Чаще всего он подсматривал за ними из чердачного окна или сквозь щели в заборе. Если же случалось ему гулять с тетей в сквере напротив отцовского ювелирного магазина, то он старался не замечать их и не слышать, когда окликают, хотя в то время никто из приятелей не знал о его тайном недостатке. Родители еще ничего ему не говорили и даже виду не показывали, однако мальчик уже знал, что он не такой, как все, и что порок его — унизительный для мужчины, постыдный и непоправимый. Ко всему прочему сын купца Масленникова каким-то неведомым образом раскрыл тайну, а может быть, и сам догадался. Короче, об этом скоро стало известно всем ребятам со Скопидомки. Тогда ему и дали прозвище — Лева-Кнур. На дворе Пергаменщиковых никогда не держали свиней, в доме не ели свинины, а сам Лева был худ и нескладен, так что намек в прозвище на выхолощенного поросенка становился неотвратимо понятным. Никто из сверстников со Скопидомки не кричал и не дразнил: вон, дескать, Лева-Кнур идет! — никто этого прозвища вслух и произнести-то не смел, поскольку старший Пергаменщиков был самым состоятельным человеком на улице, имел кроме ювелирного еще три магазина, шесть лавок, доходный дом на Дворянской и всегда с готовностью давал взаймы под проценты крупные суммы. Однако прозвище жило как бы само по себе, было известно всем и, никогда не произнесенное в глаза, меж тем молчаливо существовало повсюду и оттого казалось еще обидней. Когда стало известно, кто разнес слух о тайном пороке Левы, старший Пергаменщиков немедленно востребовал с Масленникова давние кредиты, подвел его к черте разорения. Но это ничего не изменило: выкрикнутое единожды прозвище раз и навсегда запало в уши жителей Скопидомки, и теперь, окликая по имени — Лева! — каждый про себя добавлял — Кнур! И об этом младший Пергаменщиков всегда знал.

Он тихо ненавидел всех — мальчиков и девочек, мужчин и женщин, мысленно желал им худого — пожара от молнии, убытков или разбойничьих налетов — и с упрямой тайной надеждой каждую пятницу забирался под потолок возле ванной комнаты, чтобы сквозь мутное, запотевшее окошко подсмотреть, как моется тетя — девушка шестью годами старше его. Затаив дыхание и рискуя свалиться со стула, поставленного на старую конторку, он лип к стеклу, чувствовал жгучий жар в груди, сладкое нытье в позвоночнике и — ничего больше. Тогда он начинал ненавидеть свою тетю…

На семнадцатом году ему стало известно, кто и почему виновен в его пороке: чтобы не ушли в чужие руки ювелирный магазин и доходный дом, рано овдовевший и бездетный Пергаменщиков женился на своей сродной сестре, которая и стала матерью Левы. И тогда он возненавидел своих родителей, ювелирный магазин и доходный дом на Дворянской.

Между тем подходило время жениться, и старший Пергаменщиков вдруг обнаружил, что чуть ли не каждый состоятельный человек на Скопидомке, имеющий на выданье дочь, пытается предложить партию его сыну. И даже купец первой гильдии Масленников. Словно все разом запамятовали о тайном пороке жениха и о его прозвище. Младший Пергаменщиков к предстоящей женитьбе относился равнодушно, будто вся эта суета его не касалась; запершись в своей комнате, он читал французские романы или мучительно метался во сне от желания и бессилия. Старший же в который раз лихорадочно перебирал варианты, выведывал действительное состояние дел претендующих на родство и, наконец, чуя близкую смерть, решился на «синицу в руке» — женил сына на его собственной тетке. Тетя, за которой было так тревожно и сладко смотреть сквозь мутное стекло, предстала перед Левой-Кнуром, что называется, в чистом виде: доступная, близкая, страстная и красивая. В первую брачную ночь, остервенев от своей беспомощности, младший Пергаменщиков избил жену до полусмерти, а его самого успели вытащить из петли, привязанной к балке в ванной. С той поры, правда не так яростно и жестоко, он каждую ночь бил и терзал тетю-жену, кусал и щипал тугое непорочное тело и, уставший, засыпал рядом. Иногда ему хотелось задушить ее, но он боялся и от греха подальше уходил из спальни на свой любимый чердак со слуховым окном. Жена-тетя вскоре обвыклась, управляла домом и всеми делами, а главное — ничуть не страдала от ночных истязаний. Когда Пергаменщиков на какое-то время утихал и, равнодушный ко всему, читал французских романистов, она сама разжигала в нем гнев.

— Кнур! — окликала она с плутовским смехом. — Ку-ку!