Краса непутёвая

– Вредный старый якут! Ты что мелешь своим языком? Ты хочешь на этой страшной, неприветливой и не совсем доброй земле, в аду, оставить свою красивую внучку?

– Чушь городишь, Ирка! Земля у нас хорошая, и люди такие же. Сама будь добрей, и всё образуется.

– Нет! Ты эгоист. Меня хочешь оставить? Самую пригожую! Самую прекрасную. Всегда помни обо мне! Ты не имеешь права умирать. Я тебе не разрешаю!

– Надо же, генерал какой. Она мне не разрешает! Вот ты меня ругаешь, Ирушка, а мне приятно. Даже ведь и жить хочется. Неси-ка сюда и самогон, и ещё колбасу! Она в самом низу, в холодильнике! Я буду пить, а ты смотреть. Такова твоя доля, и моя на то воля! Неси самогон, не раздумывай!

Ирина с грустью посмотрела на Архипа Филипповича и вышла из комнаты в кухню. Она любила своего деда. Да и как не любить-то. Только он один о ней и заботился всегда, понимал свою внучку. Родителям, как-то, всегда было не до неё.

В доме у географички Плешаковой не то, что бы было очень весело, но, однако тоже играла музыка. Куда без неё? Её сын, десятиклассник, здоровый детина, немножечко заторможенный, сделав уроки, слушал музыку, врубив её не на такую уж и полную громкость. Он сидел с угрюмым выражением лица в соседней, точнее, в своей комнате. Там у него было довольно… нормально. По-современному. Само собой, и компьютер имелся. Из колонок дивиди-проигрывателя звучала песня, кого-то из современных вокалистов. Что ж поделать, если молодёжь обожает несуразицу и бессмыслицу. Но за всех тут говорить трудно. Как не вспомнить, без преувеличения, крылатые некрасовские слова: «Этот стон у нас песней зовётся»?

В его комнату вошла Анастасия Климовна. Она находилась от такой музыки не в восторге и поэтому сурово поинтересовалась:

– Федя, тебе не надоело чьё-то унылое бормотание под музыку слушать? По большому счёту, не музыки, ни пения. Да и слова такие – записки сумасшедшего. Что это воют волки или учатся правильно произносить английские слова? Я тебе, как мать говорю, чтобы поступить в институт после десятого класса, стоит не только школьную программу осваивать, но и подчитывать и другую… сопутствующую литературу.

Фёдор выключил музыку. Он, конечно же, недоумевал, не понимал, почему его мать так далека от настоящего, истинного искусства.

– Я не понял, мама, о какой ты литературе сейчас говоришь,– он с тоской посмотрел в сторону окна. – Причем здесь музыка и литература? Какая между ними связь?

– О какой литературе я говорю? О такой! О дополнительной! Технической! – Плешакову не трудно было завести.– Но я так и не знаю до сих пор, в какое ты учебное заведение собрался поступать. Твои старшие братья давно уже большие начальники. Оба в Москве, и семьями обзавелись. Они – люди грамотные и денежные. А у тебя ни черта в голове! Ни черта, кроме этой бандитки и непутёвой недоучки Ирки Татану. Она твою мать чуть не убила, а тебе – хоть бы что.

– Ничего такого не произошло, – стал спорить с ней Фёдор. – Она только тебя, мама, холодной водой облила. Вот и всё.

– Ты бы, хоть для приличия, пошёл бы и заступился за мать. Вон, какой здоровяк! А людям слова лишнего сказать боишься.

– А чего мне им говорить? Ты уже всё сказала. Её оштрафовали и предупредили.

– Ты, Фёдор, оказывается, ещё и грубиян, каких свет не видывал. Ты не в отца-покойничка и не в братьев своих. Ничем в жизни не интересуешься. Извини, но ты какая-то размазня!

– Мама!

С недовольным видом Анастасия Климовна села в кресло и, как бы, безутешно заплакала. Федя прекрасно понимал, что его мама – прекрасная актриса, но со вздорным характером. Ясно море, что слезу она пустила только для того, чтобы он, её сын, всегда делал только то, что хочет она. Таким образом, мать подавляла волю Фёдора, стараясь слепить из него то, что часто рисовалось в её возбуждённом, весьма педагогическом воображении. Порой это у неё получалось.

Но иногда сын выражал яркий и активный протест, давая понять, что он тоже… человек, который уже очень скоро станет совершеннолетним. И тогда…

– Что «мама»? – Всхлипывая, произнесла Анастасия Климовна. – Если не хочешь изучать дополнительную литературу, то пошёл бы на улицу… с ребятами бы потусовался. Какому-нибудь бичу лицо бы набил, и то бы я, в тайне, за тебя гордилось. Конечно, не педагогично. Но я бы гордилась.

– Мне не понятно, что ты такое говоришь? Не понимаю.

– Ты никогда не понимал собственную мать,– она внезапно перестала плакать.– А должен понимать. Я тебе никогда не желала зла.

Он встал со стула и пошёл в горницу. Стал одеваться. Не торопливо, не спеша. Натянул на ноги зимние ботинки, как попало, напялил на себя полушубок, шапку нахлобучил на голову и доложил:

– Я пошёл к Борьке. Он мне на флэшки кое-какие фильмы скачал.

– Иди к своему Борьке! Он такой же тюня-матюня, как и ты! Два сапога – пара. И оба по этой смазливой бандитке сохните, по вашей пригожей Ирке. Да из неё никогда жена не получится. У неё родители беспредельно безумными были. А яблоко от яблони не далеко падает.

Сын с упрёком посмотрел на мать, но ничего не сказал, не стал с ней спорить. Вышел за дверь, тихо прикрыв её за собой.