Красавицы не умирают

Достоевский действительно откликнулся на приглаше­ние Круковских. Поначалу он стеснялся генеральши, не знал, о чем и как говорить с нарядной барыней — хозяй­кой, старательно щебетавшей возле модного писателя. Его выручала Анюта, заводя серьезные разговоры и оттесняя мамашу на второй план. В общении с девушкой Достоев­ский преображался, делался оживленным и словоохотли­вым. Его визиты становились все более частыми. А в жизни Сони начиналась особая полоса.

— Какая у вас славная сестренка! — сказал однажды Достоевский, и сердце Сони, которой казалось, что ее не замечают, гулко забилось. А тут еще сестра притащила толстую тетрадь ее стихов, и Федор Михайлович, слегка улыбаясь, прочел два-три отрывка, которые похвалил. Как-то в разговоре Достоевский сказал Анюте, что у ее сестры лицо выразительное и глаза цыганские. Это вызва­ло в душе Сони целую бурю. Вечером она молилась:

«Господи, Боже мой! Сделай так, чтобы Федору Михай­ловичу я казалась самой хорошенькой!»

Скоро Достоевский полностью завладел мыслями пят­надцатилетней девочки. Она жила от встречи до встречи с ним, ловила каждое его слово. Стоило Федору Михайлови­чу однажды похвалить Сонину игру на фортепьяно, как са­ма собой явилась идея: она решила выучить его любимое произведение и сыграть так, чтобы он понял, что творится в ее сердце.

Очень скоро выяснилось — Достоевский любит «Патетическую сонату» Бетховена. Не склонная ранее к фортепьянным экзерсисам, теперь Соня не отрывала паль­цев от клавиш. Пьеса трудная, но это лишь подстегивало ее упорство. И вот она нашла удобный момент, чтобы по­разить предмет своей страсти.

Наступил вечер, когда Достоевский навестил Круковских в отсутствие старших. Дома были лишь он, Анюта и Соня. С дрожащими от волнения пальцами села влюблен­ная девочка за фортепьяно. За спиной сидели слушатели: сестра и Достоевский.

Окончила. Вокруг стояла тишина. Соня оглянулась. В комнате никого не было. Сердце у нее упало. На подги­бающихся ногах пошла она по комнатам и вдруг, остано­вившись на пороге самой дальней, услышала страстный, порывистый шепот Достоевского:

— Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты... да и раньше, по пись­мам уже предчувствовал...

Достоевский держал Анютину руку в своей. Лицо его было бледно и взволнованно.

Не помня себя, Соня бросилась прочь.

...И спустя тридцать лет Ковалевская не позабыла, с какой невероятной остротой и отчаянием пережила круше­ние своих молодых надежд. Ей хотелось умереть, не про­сыпаться, не начинать нового дня с прежней мукой. Вспо­миная себя ту, жалкую, заплаканную, оскорбленную, она, уже с опытом взрослой женщины, замечала, что сердечные травмы, даже если они получены в юном возрасте, губи­тельны для женщины. Не обманывайтесь высохшими сле­зами и даже улыбкой. Где-то там, в глубине, под гнетом обрушившегося горя, «на душе, — как писала Ковалев­ская, — совершается медленный, невидимый для других процесс разрушения и одряхления».

А внешне — да, все улеглось, успокоилось. Соня, как умела, пережила свое горе. Анюта отказалась выйти замуж за Достоевского. Он уехал и вскоре нашел свое счастье — со второй женой Анной Григорьевной, оставшись до конца в дружеских отношениях с сестрами Круковскими.

Надолго, очень надолго вирус влюбленности оставля­ет Соню. Теперь она скорее Софья Васильевна. Так ее называют новые петербургские друзья, в компании кото­рых нет места нежным взглядам, а идут бурные дебаты о социальных свободах, равенстве полов, всеобщем про­свещении.

                                                                   * * *

...Восемнадцатилетняя Соня, как и сестра, твердо решила продолжить образование. Но генерал Круковский и слы­шать не хотел ни о каком университете. Чем настойчивее приступали к нему дочери, тем с большей решительностью говорил он «нет». В доме воцарилась гнетущая атмосфера. Не проходило дня, чтобы дверь в кабинет генерала не за­хлопывалась с оглушительным грохотом и откуда-нибудь из дальних комнат не доносились глухие рыдания. Девуш­кам запретили выходить на улицу без гувернантки. Кру­ковский все больше склонялся к мысли, что надо скорее покинуть этот зараженный бреднями Петербург и ехать в тихое Палибино.

Действительно, если бы можно было заглянуть под крыши петербургских домов в те шестидесятые годы прошлого столетия, когда сестры Круковские так рвались на волю, то невольно бы пришла на ум мысль о на­чавшейся настоящей эпидемии семейных разладов.