Красная Борода

Спустя год они поженились. По просьбе Сахати его хозяин отправился к владельцу лавки «Этитоку» сватать О-Наку. Вначале тот состроил кислую физиономию, но, когда ему пообещали, что все долги будут выплачены, согласился.

Молодожены сняли дом в Ямадзаки и зажили счастливой жизнью. Так минул год. Сахати души не чаял в жене и, казалось, с каждым днем сильнее влюблялся в нее.

— А потом в конце февраля случился пожар, — тихим голосом продолжал Сахати. — Он начался в полдень. Я выскочил из мастерской и помчался к дому, но не смог даже близко подойти — горела вся округа от Ямадзаки до моста Асакуса.

Сахати потянулся к чашке и сделал большой глоток.

Словно помешанный, он бегал повсюду, разыскивая О-Наку. Он даже не знал, что в тот день сгорела дотла мастерская, где он работал. Он был уверен, что О-Нака спаслась. Женщина молодая, сильная — она без труда могла выскочить из горящего дома. Сахати бегал от одной толпы погорельцев к другой, звал ее, но все было напрасно. По счастью, район Санъя, где был дом ее родителей, остался невредим, и Сахати отправился туда. Он побывал там лишь однажды после женитьбы, а вообще старался не заходить, поскольку О-Нака этого не желала. Хотя он каждый месяц отправлял родственникам жены деньги, они встретили его холодно. «О-Нака сюда не приходила», — ответил ее отец.

— Они обращались со мной так, будто я насильно увел их дочь, — сказал Сахати и тяжело вздохнул.

Ни жить, ни работать ему было негде: после того, как мастерская сгорела, хозяева уехали в деревню. Сахати поселился у приятеля и уже с полмесяца бродил по пепелищам, заходил в бараки, где временно поселили погорельцев, но О-Наки нигде не было.  Теперь он окончательно поверил, что она сгорела, и совсем пал духом.

— В «Барсучьи норы» я переехал в июле того года, когда потерял О-Наку, — глядя куда-то вдаль, продолжал Сахати. — Друзья помогли мне открыть там мастерскую, я стал работать, сам получал заказы и сам доставлял готовые вещи заказчикам. Бездумно жил, питался в харчевнях, не утруждая себя даже приготовлением пищи.

Приятели советовали ему жениться, но он всякий раз под благовидным предлогом уклонялся от серьезного разговора, предпочитая холостяцкую жизнь.

Так минуло два года. И вот однажды, во время праздника, Сахати нос к носу столкнулся с О-Накой в храме Асакуса. Он увидел ее среди паломников, толпившихся на храмовом дворе. Они мгновенно узнали друг друга. У нее за плечами был младенец.

— Давненько мы не видались, — пробормотал Сахати.

— Да, два года прошло, — ответила О-Нака.

10

Выбравшись из толпы, они покинули храмовой двор. Заметив харчевню, где готовили соба[15], Сахати пригласил О-Наку, и они поднялись на второй этаж. Других посетителей там не было. О-Нака распеленала младенца и дала ему грудь.

— Твой ребенок? — спросил Сахати.

— Да, его зовут Тайкити.

— Должно быть, ему скоро год?

— Девятый месяц пошел.

Сахати почувствовал, как ему сдавило сердце.

— Казалось, будто мне проткнули грудь долотом и стали быстро его поворачивать, — нахмурившись, пробормотал он. — И знаете: я не испытывал ни ненависти, ни досады... Только жалость! Трогательное чувство жалости охватило меня. Не странно ли? Моя жена родила ребенка от чужого человека и у меня на глазах кормит его грудью... Мне бы ее избить, избить до полусмерти! А я не испытывал ничего, кроме жалости, кроме жалости... Казалось, еще мгновение, и я обниму ее, прижму к своей груди, и мы оба расплачемся.

Нобору вытащил из-за пазухи листик бумаги и промокнул покрывшийся испариной лоб Сахати.

...В тот раз они так и расстались, толком даже не поговорив. Сахати ни о чем не расспрашивал. О-Нака ничего не рассказывала. Принесли соба, но они не притронулись к еде. Сахати помог ей привязать ребенка к спине.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Да, — едва слышно прошептала она в ответ.

— Наверное, больше не встретимся.

О-Нака ничего не ответила.

Они расстались сразу, как только вышли из харчевни. Сахати глядел ей вслед. У перекрестка она оглянулась и, поклонившись, завернула за угол.

— После этой встречи я несколько дней не мог работать — все валилось из рук. Давно я не прикладывался к бутылке, а тут запил: напивался — и спал, просыпался, снова пил — и заваливался в постель... Мне казалось, будто половину моего существа О-Нака унесла с собой и она сейчас тоскует вместе с ней. Повторяю: я не испытывал ни злобы, ни досады. И когда перед глазами всплывал ее образ и я вспоминал, как она обернулась на перекрестке и поклонилась, меня охватывала такая жалость к ней, такая тоска, что нечем становилось дышать.

...И вот однажды вечером в «Барсучью нору» пришла О-Нака. Она была без младенца.

Сахати валялся на постели пьяный. О-Нака вошла в комнату, затворила ставни и присела рядом. Уже по тому, как она затворила ставни, он догадался: это О-Нака. Ему было странно, что приход О-Наки нисколько его не удивил, казался само собой разумеющимся.

— Знакомые сказали мне, где ты живешь, вот я и пришла, — шепотом произнесла О-Нака. — Ты прости меня, если можешь.