Красная капелла. Суперсеть ГРУ-НКВД в тылу III рейха

Коппков и Панцингер отмеряют страдание по иерархическому принципу. Внизу лестницы — «салонные революционеры». Как принято в этой среде, они откровенно рассказывают все. Да, иногда слушали английское радио; да, иногда посмеивались над пьянчугой доктором Леем, над коротышкой Геббельсом и его любовницами, и даже — да, да, даже над фюрером. Но они никогда не входили ни в какую сеть. И не могли себе представить, что подобное могло существовать в Берлине. Клянутся, что не были агентами. Сущая правда: эти были всего лишь «источниками». Секреты, которые они выдавали, чтобы блеснуть в обществе? — ну как можно было предположить, что их передадут в Москву! Они понесут наказание за болтливость, так же как начальники и коллеги Шульце-Бойзена и Харнака, виновные в том, что позволили им совать нос в дела, к которым те не имели отношения. Значит, надо было остерегаться человека, которому покровительствовал Геринг? Или Харнака, образцового служащего, бывшего живым воплощением профессиональной чести? Изумлению нет предела.

А для участников движения Сопротивления лампа, обжигающая глаза, раскаленная комната после ледяной камеры; наручники, затянутые так, что раздирают мясо, непрекращающиеся допросы с интермедией в виде избиения — для разрядки. Некоторые «ломаются»; большинство же держится стойко и отчаянно борется за жизнь.

Для членов же разведывательной сети — пытка, настоящая пытка.

Генрих Куммеров, не выдержав мук, проглатывает разбитое стекло своих очков; его спасают. Он вскрывает себе вены; ему вовремя оказывают медицинскую помощь. Ниткой он делает разрезы между пальцами ног и расковыривает глубокие раны, всеми силами пытаясь вызвать заражение; его спасают от гангрены. Он был одним из лучших инженеров фирмы «Лёве-Опта-Радио», откуда поступали искусно попорченные приборы для радиопеленгации. В активе Куммерова помимо добытых им важнейших сведений — планы системы наведения для ночных полетов истребителей и чертежи бомбы нового типа.

Вальтер Хуземан, слесарь-механик, бросился к открытому окну и, потянув за собой Панцингера, хотел прыгнуть вниз; его удержали в последнюю секунду.

Иоганну Зигу и Герберту Грассе удалось покончить с собой.

Фриду Везолек допрашивали, приставив дуло револьвера к затылку ее малолетнего сына.

Шульце-Бойзену и Харнаку жгли тело ультрафиолетовыми лучами, но они не заговорили. Когда «научные» методы не помогли, прибегли к арсеналу средневековых пыток. Словарь Литтре дает такое определение пытке «сапоги»: «Название одного из видов пыток, когда ноги преступника зажимали между двумя деревянными досками и клиньями и ударяли по ним, чтобы сильнее сдавить». Гестапо модернизировало устройство, заменив клинья винтами, а также усовершенствовало всю процедуру, для большего эффекта зажимая предплечья одновременно с ногами. Два мученика, наверное, кричали от боли, но не заговорили.

Харро Шульце-Бойзен будет молчать под пытками, но он слишком много наговорил по телефону до ареста, а его номер был подключен к системе подслушивания.

Суд вынес одиннадцать смертных приговоров. Двум женщинам сохранили жизнь.

В принципе приговор должен был утвердить председатель Военного трибунала. Но в данном конкретном случае Гитлер сохранил это право за собой. Итак, судьба этих тринадцати находилась в его руках.

Посыльный отправился к Герингу с отчетом сразу же после вынесения приговора. По словам генерал-полковника Лемана, его реакция была очень бурной: «Услышав слова «тюремное заключение», он взорвался и закричал, что фюрер никогда этого не утвердит». Через несколько часов лично Гитлеру о приговоре доложил его адъютант адмирал Путткамер. Фюрер утвердил смертные приговоры, отменил тюремное заключение для женщин и приказал назначить новый суд.

22 декабря 1941 года одиннадцать приговоренных должны были умереть.

Восьмерых мужчин перевезли с Принц- Альбрехтштрассе в тюрьму Плётцензее во второй половике дня.[12] Прежде чем покинуть камеру, Харро спрятал в щель стены только что написанное им стихотворение. Он сказал об этом другому заключенному, который перед казнью передал это третьему. Последний выжил и после войны приехал, чтобы разыскать стихи среди развалин дома. Каким- то чудом стихотворение оказалось на месте. Оно заканчивается такими строками: «Веревка или нож — не последние аргументы, и не сегодняшние судьи будут судить на Страшном суде».

Их разместили в восьми камерах Третьего дивизиона. Двери оставили открытыми, чтобы надзирателям легче было наблюдать за осужденными. Каждому было предоставлено право написать прощальное письмо.

…Прокурор Рёдер вышел из помещения, где казнили заключенных, со словами: «Шульце-Бойзен умер как настоящий мужчина».

Большая игра