Красная комната

Он повернулся и подошел к тому дому, который стоит направо от дороги, если идти от города. Дверь большой комнаты, когда-то бывшей кухней, была открыта в сени, которые были не больше чемодана. В комнате находились нары, сломанный стул, мольберт и двое мужчин. Один из них стоял перед мольбертом, одетый только в рубашку и брюки, которые поддерживались пояском. Он был похож на подмастерье, но был художником, так как писал эскиз к алтарной картине. Другой был молодой человек с тонкими чертами и в действительно изящном, в сравнении с комнатой, костюме. Он снял сюртук, завернул рубашку и служил теперь художнику натурщиком. Его красивое благородное лицо носило следы бурно проведенной ночи, и время от времени он поникал головой; но этим он навлекал на себя упреки художника, который, казалось, взял его под свое покровительство. Фальк, входя в сени, как раз услыхал заключительные аккорды такого выговора:

— Как ты можешь быть такой свиньей, чтобы ходить пьянствовать с этим гулякой Селленом! Теперь ты тут теряешь утро, вместо того чтобы быть в торговой школе! Правое плечо несколько выше! Так! Ужели же ты прокутил всю квартирную плату, так что не осмеливаешься идти домой? У тебя ничего больше нет? Ни следа больше?

— О, кое-что у меня есть, но этого ненадолго хватит.

Молодой человек достал бумажку из своего кармана и развернул ее, это оказались две кроны.

— Дай сюда, я спрячу их,— сказал художник и отечески взял их себе.

Фальк, тщетно старавшийся дать себя заметить, счел за лучшее уйти так же незаметно, как пришел. Он опять прошел мимо двух философов и повернул налево. Он недалеко прошел, когда заметил молодого человека, поставившего мольберт перед маленьким, поросшим ветлами обрывом, там, где начинался лес. Это была тонкая, стройная, изящная фигура с острым темным лицом; все его существо было исполнено сверкающей жизни, когда он стоял перед красивой картиной и работал. Он снял шляпу и сюртук и, казалось, чувствовал себя прекрасно и был в отличном настроении. То он свистел, то напевал что-то, то разговаривал сам с собою.

Когда Фальк подошел так близко, что он увидел его профиль, тот обернулся:

— Селлен! Здорово, старый приятель!

— Фальк? Старые знакомые в лесу! Что это значит, бога ради? Разве ты в это время дня не бываешь в своем бюро?

— Нет! А ты разве живешь здесь?

— Да, я первого апреля переселился сюда с несколькими знакомыми; жить в городе стало слишком дорого, да и хозяева так несносны!

Лукавая улыбка заиграла в уголках губ, карие глаза заблестели.

— Так,— заговорил опять Фальк,— тогда ты, может быть, знаешь тех, что сидели там, у парников, и что-то изучали?

— Конечно. Длинный — сверхштатный в аукционном присутствии на восемьдесят крон в год, а короткий — Оле Монтанус, должен был бы, в сущности, сидеть дома и быть скульптором. Но с тех пор, как он с Игбергом добрел до философии, он перестал работать и теперь быстро идет назад. Он уверяет, что скульптура есть нечто чувственное!

— Но чем же он живет?

— В сущности, ничем! Иногда он позирует практичному Лунделю, и тот дает ему за это кусок хлеба с колбасой; а потом, зимой, он может валяться у него на полу, ибо это все же несколько греет, говорит Лундель, так как дрова дороги; а здесь было очень холодно в апреле.

— Как может он позировать, ведь он выглядит как Квазимодо?

— На «Снятии с креста» он изображает того разбойника, кости которого уже сломаны; если он свешивается через спинку стула, то это выходит очень хорошо. Иногда ему приходится обращаться спиной к художнику, и тогда он — второй разбойник.

— Почему же он сам ничего не делает? Разве у него нет таланта?

— Оле Монтанус, дорогой мой, гений, но он не хочет работать; он философ и стал бы великим человеком, если бы он только мог учиться. Поистине замечательно слушать, когда он толкует с Игбергом. Конечно, Игберг больше читал, но у Монтануса такая голова, что он порой просто ставит его в тупик; тогда Игберг уходит и продолжает читать; но никогда не дает Монтанусу своей книги.

— Так, значит, тебе нравится философия Игберга? — спросил Фальк.

— О, да, она так тонка, так тонка! Ведь ты любишь Фихте? О, что это за человек!

— А кто это там, двое в хижине? — прервал его Фальк, не любивший Фихте.

— А, так ты их тоже видел? Один из них практичный Лундель, жанровый или церковный живописец, другой — мой друг Ренгьельм.

— Ренгьельм?

— Да, очень славный малый.

— И он позировал?..

— Неужели? Ах, этот Лундель! Он умеет использовать людей! Удивительно практичный малый. Но пойдем, подразним его; это здесь самое забавное; тогда ты, может, услышишь и Монтануса, а это действительно интересно.

Менее привлекаемый возможностью слушать Монтануса, чем желанием получить стакан воды, Фальк пошел за Селленом, помогая ему нести мольберт и ящик.

В доме сцена переменилась: теперь натурщик сидел на сломанном стуле, а Монтанус и Игберг расположились на лежанке. Лундель стоял перед мольбертом и что-то накуривал своим бедным товарищам на хрипящей деревянной трубке ^{31}; те же радовались одному присутствию трубки.