Красная комната

— Да! Ах, как хорошо вы меня знаете!

— Я знал молодого человека — теперь я его не знаю больше, ибо он так изменился! Ему было пятнадцать лет, когда он вышел из исправительного учреждения, которое каждая община содержит для детей, совершивших весьма обычное преступление появления на свет, и в котором дети должны искупать грехопадение родителей; пожалуйста, напоминайте мне, чтобы я не отвлекался от темы! Он пять лет после этого провел в Уппсале и прочел страшно много книг, мозг его разделился на шесть отделений, в которые набили шесть родов всяких данных, числовых данных, имен, целую лавку готовых суждений, заключений, теорий, замыслов и глупостей. Это еще куда ни шло, ибо мозг вместителен; но он должен был вместить и чужие мысли, старые кислые мысли, которые другие жевали всю жизнь и теперь выплюнули; тогда его стало тошнить, и — ему было двадцать лет, когда он поступил в театр. Взгляните на мои часы; взгляните на секундную стрелку; шестьдесят раз, пока станет минута; шестьдесят раз по шестидесяти, пока пройдет час; потом еще двадцать четыре раза, и это только сутки; потом триста шестьдесят пять раз — и это только год. Представьте себе теперь десять лет! Ждали ли вы когда-нибудь перед дверью дорогого друга? Первая четверть часа проходит незаметно; вторая — о, это охотно делаешь для человека, которого любишь. Третья — он не придет; четвертая — надежда и страх; пятая — идешь, но возвращаешься; шестая — Господи, я задаром потерял время; седьмая — но я останусь, потому что я здесь уже так долго; восьмая — бешенство и проклятие; девятая — идешь домой, ложишься на диван и чувствуешь покой, как будто протянул руку смерти. Он ждал десять лет, десять лет! Не подымаются ли у меня дыбом волосы, когда я говорю это? Взгляните-ка! Десять лет прошло, пока он получил роль. И тогда он выбился тотчас же. Но он был уже готов сойти с ума из-за потерянных десяти лет; и он из себя выходил, что это не случилось десять лет тому назад; и был удивлен, что наступившее счастье не сделало его счастливым! Так он стал несчастным ^{65}.

— Разве вы не думаете, что эти десять лет были нужны ему для того, чтобы изучить его искусство?

— Да ведь он не мог изучать, так как ему никогда не давали играть. Его имя стало насмешкой, шуткой на театральной афише; дирекция говорила ему, что он ни на что не годится; а когда он обращался к другой дирекции, та находила, что у него нет репертуара!

— Но почему же он не был счастлив, когда пришло счастье?

— Не думаете ли вы, что бессмертная душа может удовлетвориться счастьем? Но зачем же говорить об этом? Ваше решение бесповоротно! Мои советы излишни! Нет другого учителя, кроме опыта, а опыт капризен и лицемерен, совсем как учитель в школе; одни всегда получают похвалу, другие наказание; вы родились получать похвалу; не думайте, что я говорю это, соображаясь с вашим происхождением; я достаточно опытен, чтобы не приписывать этому ни добра, ни зла; здесь это совсем безразлично, потому что здесь один человек стоит другого! Я желаю, чтобы вам повезло возможно скорее! Вы, думается мне, заслуживаете этого.

— Но разве у вас нет уважения к вашему искусству, величайшему и прекраснейшему из всех искусств?

— Его ценность преувеличивают, как все, о чем люди пишут книги. Оно опасно, потому что может вредить! Хорошо сказанная ложь может произвести впечатление истины! Оно — как народное собрание, в котором решает необразованное большинство. Чем поверхностней, тем лучше; чем хуже, тем лучше! Я не хочу этим сказать, что оно не нужно!

— Не может быть, чтобы это было ваше мнение!

— Это мое мнение, но отсюда еще не следует, что оно справедливо.

— Неужели же у вас действительно нет никакого уважения к вашему искусству?

— К моему? Почему бы мне мое искусство уважать больше, чем чужое?

— И вы играли глубочайшие роли; вы играли Шекспира? Вы играли Гамлета? Неужели же вы никогда не были глубоко потрясены, произнося монолог «Быть или не быть»?

— Что вы подразумеваете под глубиной?

— Глубокомысленное, глубоко задуманное!

— Говорите яснее! Глубокомысленно ли будет сказать так: «Покончить ли мне с жизнью или нет? Я охотно сделал бы это, если бы знал, что бывает после смерти, и это сделали бы и все другие; но мы не знаем этого и потому не лишаем себя жизни». Это глубокомысленно?

— Нет, не очень!

— Ну вот! Вы, наверно, уже думали когда-нибудь о том, чтобы лишить себя жизни! Не правда ли?

— Да, это, должно быть, бывало со всеми.

— Почему же вы не сделали этого? Потому, что вы, подобно Гамлету, не могли решиться, не зная, что будет потом? Были ли вы так глубокомысленны?

— Конечно нет!

— Значит, это просто банальность! Одним словом это… как это называется, Густав?

— Это старо! — прозвучало в ответ от часов, где, казалось, ожидали реплики.

— Это старо! Но если бы поэт явился с допустимым предположением о будущей жизни, тогда это было бы ново!

— Разве все новое так превосходно? — спросил Ренгьельм, который весьма пал духом от всего нового, что ему пришлось услышать.