Красная комната. Пьесы. Новеллы

Прожив в Швейцарии два с половиной года, фон Блайхроден получил письмо из Берлина, где ему предлагали вернуться домой в связи со слухами о новой войне. На сей раз дело касалось предстоящей войны с Россией, той самой Россией, что не далее как три года назад предоставила Пруссии «моральную» поддержку против Франции. Господин фон Блайхроден подумал, что совесть не позволяет ему воевать против своих друзей, а поскольку он знал наверняка, что обе нации не желают друг другу зла, он обратился за советом к собственной жене и спросил у нее, как бы она решила вставшую перед ним дилемму, ибо убедился на собственном опыте, что женская совесть ближе к законам природы, нежели мужская. Поразмыслив некоторое время, жена отвечала ему так:

— Быть немцем означает больше, чем быть пруссаком, вот почему и возник союз немецких государств, но быть европейцем означает больше, чем быть немцем, а быть человеком означает больше, чем быть европейцем. Ты не можешь переменить свою национальность, поскольку все нации — враги, а к врагам переходить не положено, если только ты не монарх, как Бернадот[122], или не генерал-фельдмаршал, как граф Мольтке. Значит, тебе остается лишь одно: придерживаться нейтралитета. Давай станем швейцарцами. Швейцария — это не нация.

Господин фон Блайхроден счел вопрос решенным столь удачно и просто, что тотчас принялся наводить справки, как ему добиться нейтрализации. Вообразите его удивление и радость, когда он узнал, что уже выполнил все условия для того, чтобы стать гражданином Швейцарии (в этой стране, надобно сказать, не существует подданных), поскольку прожил в ней более двух лет.

Итак, господин фон Блайхроден теперь гражданин нейтральной страны, и хотя в этом качестве он почитает себя вполне счастливым, ему все еще случается порой, хотя и реже, чем прежде, бывать в разладе со своей совестью.

Любовь и хлеб (перевод А. Афиногеновой)

Собираясь к майору просить руки его дочери, нотариус, разумеется, не посмотрел, по какой цене шел в тот день хлеб, зато это сделал майор.

— Я люблю ее, — сказал нотариус.

— Какое у тебя жалованье? — спросил старик.

— Вообще-то тысяча двести крон, но мы любим друг друга…

— Это меня не касается, тысяча двести — слишком мало.

— Я еще прирабатываю, но Луиса знает мои чувства…

— Не болтай глупостей. Сколько ты прирабатываешь?

— Мы познакомились в Буу…

— Сколько ты прирабатываешь? — Старик держал карандаш наготове.

— А чувства, дядюшка…

— Сколько ты прирабатываешь? — Он нарисовал на промокашке несколько закорючек.

— О, вполне достаточно, если только…

— Будешь ты отвечать или нет? Сколько ты прирабатываешь? Цифры! Цифры! Факты!

— Я делаю переводы по десять крон за лист, даю уроки французского, мне обещали чтение корректуры…

— Обещания — не факты! Цифры, мой мальчик, цифры! Итак, я записываю. Что ты переводишь?

— Что перевожу? Ну, так сразу я не могу сказать!

— Не можешь сказать? Ты делаешь перевод и не можешь сказать, какой именно? Что это еще за глупости?

— «История цивилизации» Гизо[123], двадцать пять листов.

— По десять крон за лист, итого двести пятьдесят. А потом?

— Потом? Не могу же я знать заранее!

— Нет, вы только подумайте! Он не может знать заранее! А надо знать! Ты, кажется, полагаешь, что жениться значит просто съехаться под одну крышу да ворковать вдвоем дни напролет. Нет, мой мальчик, через девять месяцев появляются дети, а детей нужно кормить и одевать!

— Вовсе не обязательно, чтобы сразу же появлялись дети, если люди любят друг друга как мы, дядюшка, как мы…

— Как же это вы, черт возьми, так по-особенному любите друг друга?

— Как мы любим? — Он приложил руку к лацкану жилета.

— По-твоему, если люди любят друг друга, как вы, дети не появляются? Ну и дурень! Балда! Но ты, похоже, человек порядочный, и потому я разрешаю вашу помолвку. Но смотри, за время, оставшееся до свадьбы, ты должен заработать семье на пропитание, ибо близятся тяжелые времена. Цены на хлеб растут!

Нотариус побагровел, услышав последнее замечание майора, но слишком уж велика была его радость — Луиса будет его! — и он поцеловал старику руку. Господи, до чего же он был счастлив! До чего же они с Луисой были счастливы! Когда первый раз они рука об руку шествовали по улице, от них исходило сияние, и люди, казалось, расступались, давая им дорогу, и замирали в почетном карауле, приветствуя их триумфальное шествие; они шли с высоко поднятыми головами, пружинящим шагом, бросая на окружающих гордые, преисполненные возвышенных чувств взгляды.

Он стал приходить к ней по вечерам; они сидели в гостиной и читали корректуру — Луиса подчитывала. «Молодец!» — думал старик. Закончив работу, нотариус говорил: «Вот мы и заработали три кроны!» И они целовались. А на следующий вечер ехали в театр и возвращались домой в наемном экипаже, и это обходилось в двенадцать крон.

Порой, когда у него были вечерние уроки, он — чего не сделаешь ради любви! — отменял занятия и приходил к ней. И они шли гулять.