Красная лилия

— Не знаю. Возможно, кто-нибудь однажды и заходил сюда, но трудно сказать. Посмотри сам.

В пруду росло примерно пять десятков красных лилий. И если не хватало пары штук, то это трудно заметить. Да и парк огромен. Не так уж сложно пробраться сюда незаметно. Надо рассказать об этом Калле. В качестве благодарности за его угощение тощими сосисками. Но если хорошенько подумать, что это доказывает? Ничего. Сесилия запросто могла приехать сюда за лилиями и сама. Она, конечно, знала, что они растут здесь, да и Густав, наверняка, рассказывал ей о них.

Потом мы обошли парк, полюбовавшись видом на Вэттэрн, повосхищались четырехсотлетним дубом-великаном, ровесником Густава Ваза, но все еще полным жизни и сил. Годы, правда, немного потрепали его, но не сломили. Как самого Габриеля, подумал я. Древо его рода начало ветвиться в глубоком средневековье и подвергалось многим ударам, но ветер над Вэттэрном все еще шелестит его листвой. Если бы у него были дети, продолжился бы его род или прекратился? Словно читая мои мысли, он показал на небольшой белый дом под черной крышей на холме в глубине парка. Сначала я подумал, что это потешный домик, но, приглядевшись, понял: это своего рода мавзолей.

— Однажды и я угожу сюда, — сказал Габриель Граншерна, когда мы остановились у черной железной двери. Над ней на щите была начертана надпись на латыни, но прочитать мне ее не удалось: непогода и ветер смыли золото букв.

— Отец и дед да и многие другие покоятся здесь. Скоро и мой черед. Но не будем говорить об этом, солнце-то пока светит. Кстати, ты придешь на похороны?

— Похороны? — На мгновение мне показалось, что Габриель шутит, как жутко шутят студенты: он интересовался, приду ли я на его похороны.

— Густава, естественно. В эту субботу. Я слышал, что с этим мероприятием немного затянулось, его ведь должны были вскрыть и все такое прочее. Черт возьми, как неприятно думать об этом. Хотя я был не в особом восторге от Густава, но все же я бы пожелал ему более приятной смерти.

* * *

Вернувшись домой во второй половине дня, я позвонил Калле Асплюнду и отрапортовал о своей находке — о красных лилиях в саду у Габриеля Граншерна. Казалось, что его это не особенно вдохновило, он был задерган.

— Мы получили дополнительные результаты вскрытия, — сказал он, дослушав мое сообщение. — Сесилии Эн.

— И что?

— Она приняла еще и снотворное. Его нашли в кофе.

— Но она же приняла яд?

— Обычно самоубийцы принимают снотворное вместе со спиртным. Берешь что-нибудь успокаивающее и выключаешься. Так что версия о самоубийстве подкрепляется.

— За предсмертное письмо я не очень много дам. Его мог написать на машинке кто угодно.

— Да, но мне трудно представить себе, что убийце удалось заставить ее принять снотворное, а потом уже яд. «Пожалуйста, начнем с пентаминала, а потом махнем абрикосового ликера, приправленного цианистым калием. Любимый напиток Густава. Спасибо, нет. Я не буду. Я удаляюсь». Звучит убедительно?

— Нет, — согласился я. — Ты, как всегда, прав.

— Спа-си-бо! Кстати, тебе, может быть, и неинтересно, но мы обнаружили следы твоей машины.

— Какой машины?

— Вечерней, — ответил он нетерпеливо. — Той, что ты слышал. Это машина Бенгта Андерссона. Ее друга. Кто-то видел его белый «вольво» и рассказал нам. Пенсионерка-учительница снимает участок как раз рядом с господским двором. Она запомнила машину, потому что он так спешил. Гравий залетел в ее сад, когда его занесло.

— А что говорит Бенгт?

— Что вечером он приезжал туда. Что сначала он позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он подумал, что она хотела поцапаться с ним, разозлился и уехал. Горячий темперамент, — сухо констатировал Калле.

— И это похоже на правду? Он что, не мог, как я, посмотреть через окно?

— Возможно, он не так любопытен. Или более застенчив. Как бы там ни было, но у меня нет повода подозревать его. Он не мог пройти через запертые двери.

— Может быть, и не мог. Но ты думал о том, что у него действительно были свои мотивы говорить о смерти Густава Нильманна? Отвергнутый любовник, la passion dangereuse[12]. Ты проверил его алиби?

— Да. Он работал на газету. Делал где-то репортаж. Я его сам читал. Про одну старушку, которой исполнилось сто лет.

— Одно доброе дело не может помешать другому. Вполне возможно взять сначала интервью у старушки, а потом поехать дальше и убить Нильманна.

— Юхан, проблем у меня предостаточно. Не усложняй без нужды мое представление о мире.

— И еще одно.

— Что еще? — он начал сдаваться.

— Сесилия покончила с собой, выпив рюмку ликера. А что свидетельствует о том, что Густав не сделал того же?

— А сейчас ты переходишь границы и приличия, и моего терпения. Ты прямо как вечерняя газета. У меня нет больше времени болтать с тобой.

— Во всяком случае, спасибо за последний прием. Ланч был превосходен. Ты непревзойденный хозяин дома. Увидимся на похоронах. Привет.