Красная лилия

«Типичный интеллектуал, — подумал я. — Неужели он действительно мог поступиться своей линией и вернулся к своим хижинам? Разве возраст телевидения не требует более отеческой интонации от того, кто хочет стать премьер-министром?»

— Да, с результатами опроса общественного мнения. Похоже, ветер в твои паруса.

Он улыбнулся. Теперь он врубился и понял, что я имел в виду.

— Спасибо! Я исхожу из того, что ты разделяешь наше учение. Если нет — скажи, я обращу тебя в нашу веру. Не потому, что я преувеличиваю значение таких опросов. Но все равно приятно. Не знаю, насколько они представительны и насколько действительно честно отвечают те, кому задают эти вопросы по телефону. Речь ведь идет о тайном голосовании. Но это психологически важно и для тех, кто занимается выборами, и для нас, проводящих свою политику, и для оппозиции. Земля качнулась у них под ногами.

— Осенью, может быть, тебя будут величать «премьер-министром»?

— Полегче на поворотах! — улыбнулся он. — Избиратели скажут свое слово. А потом уже с других нужно получить разумную правительственную программу. И распределить посты. Помнишь, как обычно говорил Хедлюнд: прежде чем продавать шкуру, надо сначала убить медведя. А медведь этот — живучая бестия. Так что никаких авансов.

— И ничто не зарыто в снегу, ничто не может испортить чертежи?

— Что ты имеешь в виду? — На лице вновь появилась неуверенность.

— Разве не так говорил Густав, когда мы сидели у Халлингов? То, что спрятано под снегом, при таянии выходит наружу.

Лицо Андерса Фридлюнда потемнело. Он наклонился ко мне и понизил голос:

— Не знаю, на что ты намекаешь. Но если ты полагаешь, что похороны Густава место для такого рода шуток, ты ошибаешься. — Повернувшись на каблуках, он ушел.

Я посмотрел ему вслед. Почему он так отреагировал? Я просто сказал наобум. Не от чего было так заводиться. Если, конечно, у него не было повода для этого. Неужели Андерс Фридлюнд зарыл что-нибудь в снежных сугробах и боится оттепели? Что могло случиться, наступи весна истины до выборов и растопи его снежное покрывало?

— Привет.

Я обернулся. За мной стояла Стина Фридлюнд.

— Привет. Андерс только что наскочил на меня. Но я ведь только пошутил.

— Неужели? — отрезала она. — Не обращай внимания. Он просто нервничает из-за выборов и перенапрягся. Последнее время он какой-то дерганый и странный. Не как обычно. Естественно, все одно к одному. Пресса, гонка, все время надо балансировать. Достаточно сказать любую глупость или необдуманно выразиться и — бух! Набрасываются и пресса и оппозиция. Нет, не понимаю, что руководит людьми, жаждущими стать политиками.

— Они хотят улучшить мир, — улыбнулся я. — Бороться за свои идеалы.

— Ха, — она насмешливо улыбнулась. — Покажи мне того политика, который борется за идеалы и справедливость. Все они просто коррумпированы. Чтобы получить власть, готовы на компромиссы и переговоры. А потом они такие же, если не хуже, только бы ее не отдать. Они пойдут на все что угодно. Только посмотри на Густава. Где была его идеальность? Куда девался его пафос? Вначале, наверное, были и у него идеалы, а потом… — и она пожала плечами.

Тут к нам подошла Барбру Халлинг, и наш разговор прервался. А мне так хотелось продолжить его. Стина была явно невысокого мнения о политиках и политике. Относила ли она все это и к мужу? Был ли Андерс Фридлюнд «готов на что угодно», чтобы добиться власти и чтобы сохранить ее? Остался ли в Народном доме еще дух Макиавелли, наследство хитрого, циничного флорентийца, не чуждавшегося ни интриг, ни яда в достижении своих княжеских целей?

Гости стали расходится один за другим. Многим далеко было добираться, большинство приехали из Стокгольма и даже еще дальше. Я отставил чашку и пошел прощаться с Уллой. Когда я подошел к ней, она отвела меня в сторонку:

— Я так рада, что ты зашел. И я действительно ценю, что ты нашел время поговорить со мной. Так мало людей, кому можно доверять. А ты никогда раньше не имел дел с Густавом и на все можешь посмотреть глазами человека со стороны. А мне просто необходимо немного отрешиться от всего этого ужаса.

Я подбадривающе кивнул и пожал ей руку.

— Время — лучший лекарь, — сказал я. — Да, знаю, что это прозвучит банально и, может быть, бестактно в такой день, но я убежден, что все в конце концов образуется.

— Надеюсь, — и она вздохнула. — Густава мне никогда не вернуть. Но я рада одному. Тому, что и Сесилия покончила с собой.

Я с изумлением посмотрел на нее. Нет, она не это имела в виду?

— Не пойми меня неправильно, — тут же добавила она и положила свою руку на мою. — Я не о том. Конечно, для нее и ее мамы это ужасная трагедия. Я имела в виду только, что я рада, что она убила Густава, а не кто-то другой, это я поняла в полиции.

— Кто другой?

— Кто-нибудь из его друзей. С ними ты встречался. А может, и еще кто-нибудь.

— Ты считаешь, что у них был повод убить Густава?

— Если бы ты только знал, — и теперь ее улыбка стала дружеской. — Среди тех, кто был на обеде у Халлингов, нет никого, кто не рад от души, — зло сказала она. — За исключением тебя и меня, конечно. Если бы ты только знал!