Красная лилия

С полной тарелкой в одной руке и рюмкой «Лёйтенс Аквавит» в другой я угодил в угол софы рядом с Бенгтом. Говорить с ним мне не особенно хотелось, но оставалось единственное свободное место, когда я пришел из кухни.

— Я случайно попал сюда, — сказал он, словно пытаясь объяснить, почему сидел здесь.

— Да? — удивился я.

— Мы с Уллой столкнулись в «НК» как-то после обеда, и она пригласила меня. Хотя не стоило мне приходить.

— Почему?

— Потому что я продолжаю верить, что они ошиблись, — грустно ответил он и взглянул на меня.

— Кто они?

— Полиция, конечно.

Я разложил салфетку на коленях, подтянул к себе тарелку, а высокую рюмку с водкой поставил в пределах досягаемости у серебряной вазы с красными тюльпанами.

— Хотел бы дать тебе совет, — я медленно и методично готовил себе бутерброд: вэстерботтенский сыр на хрустящем хлебце. К нему чуть-чуть «Лёйтенса», и никакая французская кухня не сравнится с этим. — Оставь все это. Ты ничего не сможешь больше сделать. Да и я тоже. Я понимаю, ты думаешь, что они ошибаются. Где-то в глубине души — я тоже. Но ты знаешь одну вещь?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Все это потому, что мы хотим, чтобы они ошибались. Мы хотим, чтобы не Сесилия убила Густава и чтобы она не кончила жизнь самоубийством. Разница лишь в том, что полиция знает. В их распоряжении неслыханные ресурсы. И людские и технические. Врачи, лаборатории. Все. А чем располагаем мы? Нашей интуицией. Нам кажется, мы верим. Но этого недостаточно, — я серьезно посмотрел на него и вдруг понял, что просто повторяю аргументы Калле Асплюнда. Примерно так обычно говорил он, когда я приставал к нему со своими теориями.

Бенгт вздохнул, пожал плечами.

— Возможно, ты прав, — сказал он наконец. — То, что случилось с Сесилией, имеет отношение к моему раненому «ego»[20], — и он иронически улыбнулся. — Человек, которого я люблю, не может, конечно, покончить с собой. Чего ей не хватало? — Он снова улыбнулся, но уже без иронии, а горько, с отчаянием, и мне показалось, что он сейчас расплачется.

— Но у тебя же нет водки, Бенгт, — Улла стояла перед нами у стола. — Скажи, что ты хочешь, и я принесу.

— Старое шведское наказание спиртным, когда младшего невинного юношу старший товарищ заставляет выпить, — крикнул Йенс с дивана напротив нас. — Типичный случай.

Все рассмеялись, а я искоса взглянул на Андерса. Ему было явно невесело. Но тут он заметил, что я смотрю на него, кисло улыбнулся и поставил рюмку на стол.

«Ему-то известно, куда может завести наказание спиртным, — подумал я. — Разве он не был на взводе, когда переехал старую женщину? Разве парни не распили бутылку „Эксплёрер“ в честь выходных перед началом муштры на казарменном дворе в то жуткое ветреное утро?»

Кстати, о казарменных дворах. Я посмотрел на Габриеля, только что вернувшегося из второго рейда на кухню. Его глаза сверкали. Наполненная до краев водкой рюмка балансировала на тарелке. Еще один, не пренебрегший божьей милостью. Он тоже имел повод почувствовать облегчение после смерти Густава. Не поэтому ли он спустил колки, увидев водочные бутылки? Или это просто старая привычка?

— Когда я начинал службу юным фенриком, товарищи рассказывали мне о жизни в Вересковой пустоши, — сказал Габриель и уселся между мной и Бенгтом.

— В какой пустоши? — Бенгт с удивлением посмотрел на него.

— Молодой человек. Тебе еще очень многому надо учиться. Но это так современно. У молодых нет больше знаний. Но может, это и разумно, когда речь идет о журналистах. Так вот, во времена оно, в начале двадцатого века, когда процесс образования рекрутов был перенесен на особые тренировочные поля, Саннахед, Ревингехед и как их там еще называли, то офицеры обедали в специальных домах — кают-компаниях. Много пунша. Сигары. Играл оркестр. А шеф полка держал двор. Так вот, в моем полку один майор — да, он уже давно умер — всегда умудрялся организовать себе водочку до десяти, когда переставали разливать. Стаканчики он ставил за гардину на подоконнике, а потом весь вечер ходил и вливал в себя. Много лет спустя, когда мы перебрались в город в новые казармы, он по вечерам ходил, словно мятущийся дух, поднимал гардины и искал свои стаканчики. Но их, конечно, не было там. Условный рефлекс, переживший много десятилетий.

— Но здесь вам не надо искать за гардинами, — объявила Улла. — Все стоит на кухне. И никто не считает.

— Прекрасно, — заметил Ниссе Люндель. — Скажи только об этом Бритте. Она всегда считает мои стаканчики.

— Кстати, как поживает твоя кошечка, Юхан? — Барбру Халлинг наклонилась через стол. — Ты рассказывал о своей сиамочке. Что она делает сейчас одна дома?

— Спит, конечно. Говорят, хорошая совесть — лучшая подушка, но к ней это не относится. Она — закоренелый преступник, но спит как чурбан.

— Интересно, как это кошка может быть преступником? Она что, взломщик банков или убийца? — Барбру смолкла, закусила губу, посмотрела на Уллу. Но та ничего не слышала, а смеялась над чем-то, что сказал Йенс.

— Нет, но воришка и злодейка.

— Злодейка?