Красная лошадь на зеленых холмах

Он бережно прикасался к ней, он боязливо обнимал ее, пока она сама не вызывала в нем состояние исступления… С черной кожи дивана, с гремящих горбов постепенно сползало тряпье, тулуп падал на пол… И, резко повернувшись, Нина видела свое зеркало, в комнатке от работающих машин ходил свет, и она, приподнимаясь на локте, заглядывала в зеркало. Снова целовала Алмаза, и снова туда косилась.

Однажды утром их подкараулила бабушка в сенях.

Горбатая от старости, смуглая, почти черная, с выпуклыми морщинами над верхней губой, со слезящимися хитрыми глазами, она ехидно спросила у них:

— Не холодно спать, а? Знакомимся, а?

— Алмаз его зовут, Алмаз, — сухо сказала Нина, выходя на крыльцо.

— Алмаз — олмас (не возьмет), — скаламбурила бабушка-татарка. Она боялась воров. И, заулыбавшись Алмазу, спросила: — И-и, балам, бу кыз сине яратмый мени? (И, дитя мое, эта девка тебя не любит, что ли?)

Алмаз вспыхнул, а Нина встревоженно всмотрелась в его лицо:

— Что? Что она сказала?

— Ничего, — пожал плечами Алмаз.

— Нет, она что-то сказала!

— Правда, ничего… — Алмаз отворачивался. Его осенило: — Она говорит, чтобы я поколол ей дров.

И обратился к бабушке:

— Утын ватырга мы сина?

— Ии, бик рахмат булыр иде… (Было бы хорошо, спасибо…)

— Ну, в воскресенье, — решил Алмаз. — Сделаю, бабушка.

Они разъехались на работу: Нина — на РИЗ, Алмаз — на курсы, а потом в гараж. Алмаз качал камеры для парней Ахмедова — качал мотоциклетным насосом, тугим, мощным, выбился из сил — взмок, черные волосы закрыли глаза, губы искривились, подбородок вышел вперед, как у старухи. Парни заметили: «Алмаз… что с тобой?» Все объяснил Володя Зубов своим вопросом: «Ты хоть дома раз переночуй… Свалишься ведь…» Рабочие хохотали, и гул машин сливался с их хохотом, Алмаз сидел на резиновой камере, сняв шапку. Пекло солнце, таял снег, чирикали воробьи…

В воскресенье утром, выспавшись, Алмаз приехал к Нине. Дул ветер со стороны Камы, но в затишье старых дворов грело солнце, возле плетней чернела земля, на воротах бабушки потягивался облезлый кот.

Бабушка встретила Алмаза вздохами. Она благодарила его и аллаха, прикрывая рот смуглой ладошкой, на которой выступали вены, как прилипшие макароны… Она шепнула по-татарски, кивая в сторону Нининой комнаты:

— Спала всю ночь… радио забыла выключить… Я выключила! Я!

Из этого Алмаз заключил, что у нее есть второй ключ. Этого и следовало ожидать.

— Вот балта, — бормотала старуха, горбясь и протягивая ему топор, с пленкой ржавчины по лезвию и с измочаленной «шишкой» на топорище под самым железом. Видно, клиньями себя не утруждали… кололи через плечо и прямо, не жалели ручки… — Извини, если плохонький… Я ж одна живу… Дрова там, в сарайчике.

Алмаз решил Нину не будить. Он прошелся по двору, скользя на снегу, красном от куриной крови. В углу чернели козлы. На жердях висели старые ведра и кринки. Латаный безносый кумган валялся под крыльцом. Ходили три курицы у ворот, и больше никакой живности бабушка не имела.

Алмаз открыл сарайчик, повыбрасывал на солнце заплесневелые бревешки с голубыми кругами на срезах — видно, протекает крыша. Осина — чепуха, а не дрова, есть березовые чурбаны — это лучше.

Скинув на крыльцо пальтишко, он поставил чурбан стоймя и ударил его раз, повернув, стукнул второй раз — на четыре белых полена разложил. И пошел, и пошел…

— Ах! Ах!

Изо рта плыл парок, а в то мгновение, когда полешки разлетались, из чурки тоже выхлопывался синенький дымок.

Бабушка стояла рядом и кивала, сморкалась, вытирала нос подолом коричневого платья, все подхваливала под руку Алмаза:

— Нинди батыр!.. (Какой богатырь!..)

Смысл ее слов сводился к тому, что если даже взять посох, не деревянный, а железный, и пойти по земле, то не найдешь второго такого парня, как Алмаз. Он такой умный, честный, нежный и чистый, бабушка желает его матери жить вечно, как примеру добродетельной и достойной женщины, а об отце и говорить нечего: наверное, он не многим уступает своему молодому и красивому сыну. От ее слов Алмаз краснел, и приятно ему было, и неловко, он, хмурясь, говорил ей:

— Отойдите… вдруг зашибу…

Алмаз почему-то вспомнил свой первый день в Красных Кораблях и такую же избу старика Каландарова.

— Не слышали ли вы такую фамилию — Каландаров?

Старуха обрадовалась чрезвычайно:

— Как?! Это такой достойный человек!.. И сыновья у него — все герои, вроде тебя! Они переехали, получили новую квартиру — говорят, двенадцать комнат — в новом городе, в Белых Кораблях… А где был их дом — теперь каменная земля. Ах и у меня такие были сыновья…

Бабка заплакала, тут же перестала, погнала кур:

— Кыш, кыш, глупые! Убьет вас — что я с вами буду делать, до праздника не скоро…

Бабушка застегнула двумя желтыми пальцами сломанную пуговку на ветхой фуфайке и пошла по двору. Алмаз смотрел на подол ее коричневого платья, шаровары, низкие чесанки с блестящими кожаными заплатками, и сердце его болело от жалости. Он вспомнил своих бабушек, свой дом… И почему-то снова вспомнил, как Нина плохо слушала сказку о красном коне, и обида перехватила ему горло.