Красная лошадь на зеленых холмах

…Вечером он поехал домой. Надо же умыться, переодеться. Но по дороге сошел с автобуса, сел на обратный. И через несколько минут был возле черной избы.

Нины не было. Алмаз сел на крыльцо. Небо горело темно-красным.

Горбатая старуха, наклоняясь сверху и закрывая рукой рот, забормотала:

— Ниночка будет… подожди… — и вдруг стала спрашивать по-татарски что-то диковинное и неясное. — Правду ли говорят, что все тракторы и машины на Кавазе меньше стоят, чем один спутник в небе? Что же в нем, в спутнике? Золото?.. А если молния собьет? Застраховано? А если из ружья?..

У Алмаза тряслись губы. Он кивнул. Нина появилась и ничего не поняла по его лицу. А может, сумерки помешали.

— Это кто там сидит на крыльце? Какой это мальчик? — начала она игрушечным голосом издалека. — Что он тут делает? Не меня ли ждет?

Она быстро прошла вперед, отперла дверь. Заглянула в зеркало, пробормотала что-то. Наверное: «Какой я страшненький…» Повесила шубку и, кивнув, улыбнулась Алмазу, мол, что скажешь?

Алмаз стоял посреди комнаты. И на мгновение ему стало страшно — ничего-то она не понимает, эта лживая пустая курящая женщина, с лицом юной девочки, с морщинками возле глаз. Она лгала ему, а он ей так по-мальчишески доверился… И сладкий дурманный запах в комнате, и мрачный человечек в Алмазе, который смеялся и подмигивал, и лицо Нины, и окно, в котором тлело золотое небо, — все закрутилось в голове Алмаза, он сел на диван, обнял колени Нины… И застонал. Пальцы его лихорадочно потянули ее одежду…

Она, притихнув, как мышка, стояла обняв руками плечи. Она, покорно и криво улыбаясь, разделась, она не узнавала его…

— Ох, Сорокина, Сорокина… — только и сказала игрушечным голосом.

А он был страшен, он плакал, он ее ненавидел, он любил ее…

Над землею горели зеленые угли звезд, дома стояли как куски угля; заборы, сараи, машины — все это был уголь, уголь… И дул ветер, малиновые и желтые искры перебегали по кускам угля, но в пламя они не превращались: люди тоже были уголь, и не было среди них ни одной девушки — голубой березы… Все уже давно сгорели, откричали, отсвистели в печи… И вот Алмаз тоже был черным и пустым куском древесного угля…

А может быть, это ему только показалось.

Он спал и как ужаленный проснулся: вспомнил… уже иначе вспомнил. Все-таки молодой еще парнишка, и жить ему предстояло долго. Любящая его, ласковая женщина не спала.

Изба содрогнулась от удара близко работающих бульдозеров, в окне скакала электросварка. Каждый раз от ее вспышки в сумраке возникало белое прекрасное лицо Нины, а потом на этом месте рождалось темное пятно. Другая вспышка застилала лицо Нины — то яркое, то бледное. И черные пятна постепенно заполнили все пространство перед Алмазом. Он уснул под утро, истощенный и мокрый, окруженный черными шарами Нининых лиц.

Она положила ему на лоб руку и отдернула. «Сама довела… — подумала Нина. — Дурочка…» Взяла полотенце, осторожно вытерла лоб.

Приподнявшись, посмотрела в дальнюю стену, в сумрачное зеркало. Легла, положив голову на твердую длинную руку Алмаза; повернувшись на бок, постаралась посмотреть на себя и отсюда…

А потом нахмурилась. Задумалась.

4

Мать писала Тане Ивановой:

«Вот и цветень пришел, апрель. У вербы красные почки вылезли, березовые пни мокрые стоят. Наш теленочек по двору носится, всего блестящего боится: стекла, топора, лужи — такое солнце, Таня, во дворе сгустилось! Воробьи и жаворонки посуху бегают за старой коноплей, совсем одинаковые, только певцы потолще. А скворец наш прилетел один, Танечка, видно, где-то потерял скворчиху, сидит хмурый такой, головешка головешкой… А так погода — благодать! Без платка вторую неделю хожу. А у вас, наверное, дым и гром?..»

Таня читала вечером письмо и в окно смотрела — в зелено-синее меркнущее небо. Земли не видно, «дыма и грома» тоже.

Еще совсем недавно она с работы в полной темноте приезжала, потом стала захватывать розовый краешек дня, как золотистую краюшку каравая, а потом и вовсе день размахнулся — утром гимн играет. Не одевшись, в коридор не выйдешь: вечером вернешься — в комнате переодеваться боязно, из окон своего общежития парнишки смотрят, дурачье конопатое, зрение две единицы!

Днем и ночью в городе и окрестностях, не утихая, шумели ручьи. Только утром уровень воды на берегах серой Камы оказывался ниже обломанных ледяных планочек. Даже птицы не сидели — вот-вот лед тронется. И он тронулся день-два назад, медленно-медленно, трещины зазмеились по снежной пустыне, из них выступала и мгновенно разливалась на огромном пространстве зеленая вода, льдины хрустели, становились на ребро, лезли друг на дружку, как шалящие бычки в стаде, рушились и с тонким звоном рассыпались на светло-зеленые и рыжие клочья…