Красная лошадь на зеленых холмах

Сердце его, видно, разрывалось сейчас между мамой и Белокуровым, Ниной и страхом за свое будущее. Он трясся, как в ознобе. Энвер обнял Алмаза за плечи и повел к автобусу.

7

Нина уговорила Алмаза пойти в кино: у них на РИЗе культпоход, удлиненный сеанс. Встречаться ему с ризовцами после гибели Белокурова было стыдно, страшно, но надо было пойти. Да и Нине, наверное, хотелось, чтобы их увидели вместе. Она долго сидела перед зеркалом, подводя синим карандашом глаза, пудрясь, румянясь, и вышла на свет этакая девочка-шестиклассница: белая, почти прозрачная блузка, очень короткая красная юбка с ремнем, короткие желтые волосы, на ногах туфли с пряжками. Алмазу казалось, что не она, а он почти голый.

Они пришли в кинотеатр, где Алмаз увидел всех своих бывших товарищей: Наташу-большую, Таню, других девушек из бригады. Они здоровались с ним равнодушно. Что ж, у каждого своя судьба… Алмаз уныло смотрел по сторонам, то засовывая руки в карманы брюк, то пряча за спину. Он увидел Путятина, обрадовался, но тот стоял рядом с Таней и Азой Кирамовой. Таня смеялась, запрокидывая голову, и видна была ее белая шея, тяжелые черные волосы лились на плечи. Все ели мороженое.

Что это у Азы с Путятиным — дружба или любовь? Алмаз хмурился. Как это может терпеть Иванова? Еще, чего доброго, дочь начальника отобьет у нее Алешу. Ишь как она смотрит на него. А одета… Нина тоже — в мини-юбке. Когда от коричневого мороженого толстые губы ее стали блестеть, Алмаз вдруг раздраженно сказал ей:

— Вытри губы.

Ему было стыдно, что она в мини-юбке, что она сверкает голыми ногами, что она с застывшей улыбкой быстро идет мимо портретов артистов кино и громко бросает:

— Знаю, знаю, и эту знаю, и этого знаю…

Алмаз обрадовался, когда начался фильм. В темноте ему с Ниной было хорошо. Сначала показали журнал: Каваз, метель, бульдозеры, стонущие провода… Потом ручьи, деревья, птицы в небе. И вдруг Алмаз увидел бригаду Ахмедова, Путятина, Зубова и — самого себя: сидит напряженный, в объектив не смотрит, злится… А Нина прижалась к нему, двумя руками сжала локоть, поцеловала в щеку. Сзади стали толкаться. Нина была в восторге.

— Прелесть!.. — сказала она.

Потом на экране возникла Африка, слоны, баобабы… На сухих черных сучьях сидели грифы со змеиными головами, с квадратными плечами, страшные, мерзкие птицы, подстерегающие раненых. А потом начался фильм про любовь. Три старых человека, двое мужчин и одна женщина, долго и много говорили о любви, под дождем, под снегом, за столом… вспоминали — и показывалось прошлое. Видно было, что их, прежних, молодых, играют другие актеры, и это не понравилось Алмазу. Он подумал: «Вот бы интересно было, если бы они себя, молодых, играли сами, старые… и без всякого грима».

Он перестал глядеть на белое полотно. Он видел — перед ним сидели Путятин и Таня, зачем-то между собой посадили Азу. И чего это они с этой Азой?!

После конца фильма Алмаз и Нина вышли — уже стемнело. Но она не хотела домой, прижалась к Алмазу, и он долго не мог понять, куда она его тянет. Нина прошептала: «Подожди…», подошла к каким-то парням и, словно бы для себя, быстро купила один билет, а потом у другой компании — еще один; они пошли в кино, на тот же фильм.

Никого из знакомых уже не было, снова Нина восхищалась Алмазом на экране — он там стеснялся, отворачивался. Потом шел дождь, снег, разговаривали три старых человека — двое мужчин и одна женщина…

Нина мучила Шагидуллина допросами, она явно лгала, говорила, что вечером приезжала в поселок, стояла возле вагончика, заглядывала в окно — Алмаза не было в вагончике. Где он был? Утверждала, что видела возле вагончика в двенадцать часов ночи высокого парня и девушку в белой панамке. Алмаз мучительно морщился, не был он ни с кем, и его осеняло: в белой панамке… Зачем же ночью девушке ходить в белой панамке от солнца. И Нина, вспылив, что это не его дело, что в белой панамке женщины ходят не только из-за солнца, но и для фасона… в общем, начинала городить совершенную ерунду… видите ли, у нее нет белой панамки, она бедная… наплевать, она так и умрет, оборванная, никому не нужная… все деньги завещает бедной матери, а все книги — Алмазу…

Алмаз не видел у нее никаких книг, кроме Паустовского и детективного романа. Может быть, в общежитии остались?

Иногда она слащавым, почти игрушечным голосом всхлипывала:

— Мне снилось море… мне снились птицы… и небо… и белые птицы… так красиво! Я читала у Паустовского — дул ветер… я не помню, как он называется… и звенели колокола… и теплый бриз… ну ты читал… а люди там жили добрые и ласковые, утром все здороваются, мужчины в черных шляпах, женщины — с перьями, и все стихи читают…

И тут же:

— Так это был не ты возле вагончика? Смотри, дурачок мой.

А у Алмаза все обрывалось внутри, он тягостно краснел, злился. Ему хотелось крикнуть:

— Замолчи! Замолчи!