Красная мантия

– Сегодня или завтра, – ответил он, следуя за мною в комнату и запирая дверь. – Это первое, что я сказал, когда услышал сегодняшнюю новость. Теперь мы скоро увидим господина де Беро, сказал я. Не прогневайтесь на детей, господин, – продолжал он, ковыляя вокруг меня, пока я усаживался на треногий стул подле очага. – Ночь холодна, а в вашей комнате нет огня.

Пока он бегал в мою комнату, относя мои мешки и плащ, маленький Жиль, которого я крестил в церкви святого Сульпиция (помню, в тот же день я занял у его отца десять крон), робко подошел ко мне и стал играть моею шпагою.

– Так ты ждал меня, как только услышал эту новость, Фризон? – сказал я хозяину, сажая ребенка к себе на колени.

– Ждал, ваше превосходительство, – ответил он, заглядывая в черный горшок, перед тем как повесить его на крюк.

– Хороша. В таком случае интересно узнать, что это за новость? насмешливо сказал я.

– О кардинале, господин де Беро.

– А! Что же именно?

Он посмотрел на меня, не выпуская горшка из рук.

– Вы не слышали? – с изумлением воскликнул он.

– И краем уха не слышал. Рассказывай, дружище.

– Вы не слышали, что его эминенция в немилости?

Я вытаращил на него глаза.

– Что за вздор!

Он поставил горшок на пол.

– Ну, я вижу, что вы действительно были за тридевять земель, – с убеждением сказал он. – Ведь уже около недели слухи об этом носятся в воздухе, и они-то, я думал, привели вас назад. Что я говорю, недели! Уже целый месяц! Говорят, что это дело старой королевы. Во всяком случае, все его распоряжения отменены и служащие отставлены. Говорят также, что немедленно будет заключен мир с Испанией. Повсюду его враги поднимают головы, и я слышал, что по всей дороге до берега он разместил подставных лошадей, чтобы иметь возможность бежать во всякую минуту. Кто знает, может быть, он уже убежал.

– Но послушай! – воскликнул я, вне себя от неожиданности. – А король? Ты забыл о короле! Он уж не перестанет танцевать под дудку кардинала. Да и они все будут танцевать! – добавил я сердито.

– Да, – с живостью ответил Фризон. – Вы правы, но король не допускает его к себе. Три раза в день, говорят, кардинал приезжал в Люксембургский дворец и, как самый простой смертный, дожидался в передней, – просто жалко было смотреть на него. Но его величество не хочет его видеть. И когда в последний раз он ушел, не дождавшись приема, на нем, говорят, лица не было. А по-моему, сударь, он был великий человек, и после него нами, пожалуй, будут еще хуже править, не в обиду вам будь сказано. Если знать и недолюбливала его, зато он был хорош для торговцев и мещан и одинаков ко всем.

– Молчи, приятель! Молчи и дай мне подумать, – сказал я с волнением.

И между тем как он суетился, готовя для мне ужин, огонь озарял бедную комнатку, а ребенок занимался своими игрушками, я погрузился в размышление об этой важной новости, о том, каково мое положение и что мне теперь предпринять. В первую минуту у меня появилась мысль, что мне нужно только спокойно ждать развязки событий. Еще несколько часов – и человек, который закабалил меня, будет совершенно бессилен, и я получу свободу. Еще несколько часов – и я могу даже открыто смеяться над ним. Судя по всему, кости выпали для меня благоприятно.

Но одно слово, сорвавшееся с уст Фризона, пока он ковылял вокруг меня, наливая похлебку и нарезая хлеб, придало моим мыслям совершенно иное направление.

– Да, ваше превосходительство, – сказал он в подтверждение чего-то, высказанного им перед этим, – мне рассказывали, что в последний раз, когда он был в приемной, из толпы, которая постоянно обивала у него пороги, никто не захотел говорить с ним. Они шарахнулись от него, как крысы, так что он остался совершенно один. Я видел его после того, – продолжал Фризон, поднимая вверх глаза и руки и глубоко вздыхая, – да, я видел его, и знаете, король казался бы жалким оборвышем в сравнении с ним. А его лицо!.. Ну, я не желал бы встретиться с ним теперь.

– Пустое, – ответил я. – Кто-нибудь обманул тебя. Люди не настолько глупы.

– Вы думаете? – мягко спросил он. – Знаете, кошки не любят оставаться на холодном очаге.

Я снова повторил, что он глуп, но мне было не по себе, несмотря на все мои возражения. Я держался того мнения, что если когда-нибудь существовал на свете великий человек, то это Ришелье, а тут мне говорили, что все покинули его. Правда, я не имел оснований любить его, но я взял у него деньги, принял от него поручение и обманул его доверие. Если он лишился власти, прежде чем я успел – при всем моем желании – оправдаться перед ним, тем лучше для меня. Это был мой выигрыш, – в зависимости от удачи войны, от счастливого падения костей. Но если я теперь притаюсь, чтобы ждать у моря погоды, и, находясь в Париже при самом начале заката его звезды, буду медлить, пока он совершенно не падет, – где же будет моя честь? К чему тогда те высокопарные речи, которые я говорил мадемуазель в Ажане? Я буду напоминать того рекрута в старинном романе, который пролежал все время битвы в канаве, а затем вышел и хвастался своею храбростью.