Красная маска

– Notre Dame! (Матерь Божья! – франц.) – выкрикнул я в следующее мгновение. – Вы убили его!

И я было бросился вперёд, чтобы схватить убийцу, когда внезапно сильная, энергичная рука легла на моё плечо и хорошо знакомый голос, при звуке которого я замер как зачарованный, прошептал мне в ухо:

– Тихо, болван! Успокойтесь.

Музыка внезапно прекратилась, танец оборвался – и траурная тишина воцарилась в толпе, стеснившейся вокруг убитого человека.

Вопреки моим ожиданиям убийца не делал попытки скрыться, а, сняв маску, показал нам своё лицо печально известного при дворе смутьяна – comte (графа – франц.) де Сент-Ожера, фаворита принца де Конде. Он спокойно скрестил руки на груди и стоял глядя на притихшую толпу вокруг него с дьявольской усмешкой презрения на тонких губах.

Затем, когда свет истины мало-помалу проник в мой разум, человек в маске рядом со мной, которого я до тех пор принимал за Андре, быстро выдвинулся вперёд и, сдёрнув капюшон с головы жертвы, снял с неё красную маску.

Я вытянул шею и увидел, как и ожидал, мертвенно-бледное лицо камердинера, уже застывшее, с несомненными признаками трупного окоченения.

Немного спустя шорох пронёсся по собранию, выдохнувшему слово "кардинал!". Я поднял взгляд и увидел Мазарини, выпрямившегося, без маски и безмолвного. С него я перевёл взгляд на Сент-Ожера; он ещё не встретился глазами с кардиналом, и для него шёпот толпы имел другое значение; так что он продолжал улыбаться по-своему, спокойно и презрительно, пока Мазарини не вернул его к действительности.

– Это ваших рук дело, месье де Сент-Ожер?

При звуке этого голоса, такого холодного и ужасающего в своей угрозе, молодчик сильно вздрогнул; он повернулся к кардиналу – и в его глазах выразился жалкий страх. Когда их взгляды встретились, один – такой суровый и спокойный, другой – бегающий и трусливый, то Сент-Ожера, казалось, хватил озноб; он метнул торопливый взгляд на жертву, и, когда он увидел Андре, его лицо стало таким же пепельным, как у трупа.

– Вы не отвечаете, – продолжал Мазарини, – но это и не нужно: я видел удар, и вы до сих пор держите кинжал. Вы, я не сомневаюсь, – о, сколько иронии было в этих словах! – удивлены, увидев меня здесь. Но я узнал обо всём, и моим намерением было разрушить ваш замысел и покарать вас с вашей фальшивой доблестью. Мне думается, месье, что вы сотворили достаточно зла в своей жизни и без того, чтобы увенчать её таким подлым поступком, как этот. Что вы унизились бы до того, чтобы всадить нож в жалкого, беззащитного лакея, которого считали недостойным вашей шпаги, этого… так низко пасть, как вы… я никогда не ожидал от человека, в чьих жилах течёт кровь Сент-Ожеров. И подумать только, – продолжал он далее уничтожающе насмешливым тоном, – что вы попытались придать вашему поступку ореол патриотизма! Какой вред этот жалкий мерзавец нанёс Франции? Говорите! Вам нечего сказать?

Но ярость, отчаяние и стыд душили графа, отняв у него дар речи, и вели в его душе жестокую битву. Такую беспощадную, что, когда кардинал прервался, ожидая ответа, с минуту его губы судорожно подёргивались, а затем, шатнувшись вперёд, он упал ничком на пол в обмороке.

– Позовите стражу, месье де Кавеньяк, – сказал мне Мазарини. – Этот человек совершил своё последнее преступление. Неделя в тюремной камере Бастилии и общество святого отца, возможно, приготовят его к лучшей жизни после эшафота.

* * *

– Видите ли, – сказал его преосвященство час спустя, когда мы были одни в его кабинете, – если бы я допустил, чтобы мир узнал, против кого был направлен удар Сент-Ожера, мир бы сочувствовал, как и всегда, незадачливому заговорщику и, может быть, меньше любил бы меня. Кроме того, всегда есть фанатики, готовые повторить такие деяния, как это, и, прознай они, что случай со смертью никому не известного лакея – это было покушение на Мазарини, боюсь, что нож какого-нибудь убийцы укоротил бы мою жизнь раньше назначенного времени. Тогда как сейчас, – повёл он далее, взмахнув рукой, – Сент-Ожер встретит смерть как трусливый изменник; он умрёт, ни в ком не вызвав сожалений, за исключительно омерзительный проступок. Что касается Андре, то его смерть была слишком лёгкой.

– Как вышло, монсеньор, – спросил я, – что он не предостерёг своего сообщника, не сделал никакой попытки защитить себя?

– Вы не можете догадаться? – сказал он улыбаясь. – Заставив его сознаться в измене, я привязал его руки к туловищу, а в рот засунул кляп, который убрал вместе с маской.

– Но маска? – вскричал я.

Он снова улыбнулся.

– Как вы бестолковы! Я поменял её, пока вы ходили за экипажем.

– Почему вы всё скрыли от меня, монсеньор? – воскликнул я. – Вы мне не доверяете?

– Нет-нет, только не это, – сказал он. – Я подумал, что так благоразумнее; вы могли бы выдать меня, выказывая излишнее почтение… Но идите, оставьте меня, Кавеньяк, уже поздно.

Я отдал поклон и, когда уходил, услышал, как он пробормотал себе самому слова Сент-Ожера: