Красная Пашечка

Тут встал король налетчиков Филька-Профессор и, размазывая густые слезы по волосатой груди, признался, что это не его рук дело. Зяма-Хмырь высказал предположение, что кражу совершил не одессит, а какой-нибудь приезжий ублюдок из Москвы, Винницы или другого мелкого города.

— Надо найти! — решили все, вставая. — Иначе в дальнейшем просто невозможно воровать, имея нечистую совесть и пятно на мундире. У нас скандально мало времени. Итак, к делу! За Капитаном общее руководство, остальные — по местам!

Двадцать четыре часа в городе не было зарегистрировано ни одной кражи. За полминуты до истечения суток, данных мне на расследование, Капитал Немо вошел в мой кабинет, держа под мышкой злополучное творение Фальконе, аккуратно завернутое в газету.

— Только теперь я понял, как интересно работать сыщиком, — признался он, передавая мне пакет. — Но мне, знаете ли, поздно менять квалификацию. Кроме того, надо еще предстать перед судом, в чем, правда, я не испытываю ни малейшей потребности.

Мы расстались, я крепко пожал ему руку. Ой растроганно поцеловал меня в темя, где тогда росла еще богатая шевелюра, во что теперь, увы, трудно поверить.

— Пора ставить крест на прошлом, — сказал я на прощание. — Пора завязывать, Капитан. Не то время. Сами видите, как поворачивается жизнь. Идите, Иван Павлович. Я верю, вы еще будете полезным членам.

Суд, состоявшийся вскоре, учел его героическое поведение и не влепил ему по совокупной.

Что добавить в заключение? Много воды утекло с тех пор, много запутанных дел было распутано, но этот случай никогда не изгладится из моей памяти.

А с Капитаном Немо мы снова встретились. Простите, с бывшим Капитаном…

Иван Павлович трудится сейчас воспитателем детского сада. Скоро он собирается на пенсию и от нечего делать примется за мемуары, в которых главным действующим лицом буду я.

МЕРА, ХИМЕРА, Я (Илья Эренбург)

Когда я приехал в Париж в семьдесят первый раз, Эйфелева башня стояла на прежнем месте. Химеры Нотр-Дама вполголоса повторяли мои стихи: «Арбат мне с каждым годом ближе, привет Арбату из Парижа». Над Европой сгущался коклюш. Тигр Клемансо подхватил насморк и забросил его в Алжир. По всему чувствовалось, что без меня не обойдется. Толпы парижан осаждали отель, где я жил. Они скандировали: «В Африку, к макакам!» Полиция с трудом сдерживала толпу людей. Нужен был я. Все хотели пожать мне руку. Я подавал ее всем без разбора, так что через неделю почувствовал, что очень устал. Назревала эпидемия эренбургизма. Химеры Нотр-Дама перестали читать мои стихи и перешли на прозу. Одна из химер охрипла, у другой сделалась дизентерия. Помочь мог только я. Все стремились меня увидеть. Я не показывался, потому, что курил трубку и думал: что будет? Было всё. Журналисты фотографировали пепел, упавший к моим ногам. Подойдя к окну, я увидел нечто удивительное, но не удивился. Все аплодировали.

Оказалось, что аплодируют мне. Лишь через сорок лет выяснилось, что меня приняли тогда за великую Дину Павлову. Прав был Блок, сказав мне по секрету: «Покой вам только снится»; ЛЮДИ жили, ГОДЫ шли, ЖИЗНЬ, как я и предполагал, шла тоже. Об атом мне сообщил Корнель де ля Чуковский. Он жил тогда без меня в Лондоне. «Дай отдохнуть и резервуару», — говаривал Косьма-Пьер Прутков. Оревуар. По-французски это означает «здрасьте, я ваша тетя».

НЕМУМУ (Юрий Яковлев)

У вдового пожарника Драгунова жила кошка со смешным именем Немуму.

И вдруг у нее родились котята. Шесть крошечных, слепых, беспомощных, очаровательных малюток. Но суровый брандмейстер решил котят утопить.

Наутро он ваял мешок и, кряхтя, полез в подвал, где Немуму разместила свое потомство.

Кошка лежала на боку, а шесть пушистеньких комочков, прильнув к худенькому животику матери, чмокая и отпихивая друг друга, сосали молочко!

Просто удивительно, откуда у вечно голодной кошки бралось столько молока!

Драгунов потянулся грубой шершавой ручищей к беззащитному семейству, и вдруг рука его повисла в воздухе.

Немуму посмотрела на него таким взглядом, что будь на его месте любой прозаик, он бы почувствовал себя Тургеневым. Но Драгунов Тургенева не читал.

И вспомнилась вдруг пожарнику его мамка, худая, бледная, вечно недоедавшая. И сестренки, Дуня и Груня, тоже недоедавшие, худые и бледные. И себя вспомнил он, маленького, худенького, голенастенького, вечно голодного.

Щемящее чувство жалости охватило Драгунова. Он горько заплакал и понял, что уже никогда в жизни не сможет ни утопить котяток, ни прихлопнуть комарика или мушку, ни раздавить клопика.

…Здесь трогательное речение рассказа прерывается. Не выдержав, зарыдал автор, сочинявший эту жалостливую историю. И вспомнил он своего любимого тестя, маленького, худенького, старенького, за обедом недоедавшего, оставлявшего на утро… И тещу — длинненькую, худенькую, будто вымоченную в уксусе, высохшую и тоже недоедавшую…