Красная площадь

— Ничего он не думает, — говорит Казо. — Просто вздыхает.

— Вероятно, полагает, что мы пойдем по проторенной им дороге. Считает, что этого никому не миновать, что человечество именно так и движется: два шага вперед, один — назад.

— Но ярым антикоммунистом его все-таки не назовешь.

— Нет, не назовешь, конечно, — соглашается Симон. — Как по-твоему, он мучается?

— Ну конечно! А на что он еще способен? Переживания — это по его специальности…

Они рассмеялись. Казо стал протирать очки. Потом неожиданно сказал:

— В октябре я надеюсь получить курс лекций… И как раз в Сен-Реми.

— Неужели в Сен-Реми?

— Да. Я займу кафедру Лебра.

— Смотри, будь осторожен. Как бы не заразиться…

— Ты серьезно полагаешь, что такому человеку, как я, угрожает подобный недуг?

— Нет, — сказал Симон, — ни тебя, ни таких, как ты, он не коснется.

Симону вдруг вспомнилась высокая фигура Казо на улице Суффло во время демонстрации, — как он стремительно проталкивался к ребятам с криком: «Прорывайтесь же, черт возьми, прорывайтесь!»

— Нет, тебя этот недуг, во всяком случае, не коснется, — повторил Симон. — Ты скала. Ты наш Сен-Жюст.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 1957

КАЗО И ИСТОРИЯ

— Я же говорил тебе: «Ты наш Сен-Жюст, ты скала!»

Казо молча слушал, склонив голову к правому плечу, словно стремился удержать равновесие под тяжестью набитого книгами и тетрадями портфеля, который он прижимал к себе левым локтем. Высокий, сгорбившийся, с прищуренными за толстыми стеклами очков глазами, он показался Симону чересчур постаревшим для «человека моего поколения», как он мысленно выразился.

От Казо не ускользнуло удивление, промелькнувшее во взгляде Симона.

— По-твоему, я очень изменился?

— Все мы изменились, ведь мы как-никак ровесники, люди одного поколения.

Но это была простая вежливость. Казо действительно изменился, и не только внешне, что и неудивительно (ведь ему теперь лет сорок пять); у него не только посеребрились виски и резко выступили мешки под слезящимися близорукими глазами, — Симона поразила какая-то неуловимая, не поддающаяся точному определению перемена; так меняется человек, потерявший близкое существо или перенесший тяжелое испытание, и о нем говорят, что он «уже не тот». Увидев Казо в приемной лицея, возле памятника погибшим лицеистам, окруженного карликовыми пальмами, Симон нашел в нем необычайное сходство с Лебра, с тем Лебра, который двадцать лет назад стоял на этом же месте, переминаясь с ноги на ногу, среди своих учеников и, вперив взор в плиточный пол, как бы подчеркивал всем своим видом «не от мира сего», что перед ними не заурядный университетский преподаватель, а человек, всеми помыслами и симпатиями связанный с миром иным — с миром литературы, журналистики и политики, хоть он и вынужден ради заработка заниматься преподаванием… Симон чуть было не сказал вслух: «А знаешь, ты похож на Лебра». Но он побоялся огорчить Казо. Они почти не разговаривали с той весны 1954 года, когда пили вместе кюрасо в кафе на бульваре Сен-Мишель. Симон сказал тогда Казо: «Ты наш Сен-Жюст». Причем произнес он эти слова, как ему помнилось, без малейшего намека на иронию. Он давно убедился в том, что между ним и Казо нет никакой дружбы, но это не мешало ему по-прежнему восхищаться «постоянством» товарища; вот и сейчас перед ним стоял хоть и потрепанный жизнью, но все тот же неизменный Казо, который некогда, водворившись на кафедре Лебра, руководил заседаниями курсового совета, к которому он относился с полной серьезностью. И Симон почти машинально повторил:

— Да, ты действительно был нашим Сен-Жюстом…

— Очень мило, что ты так думаешь, — сказал Казо, — но ведь Сен-Жюст умер в двадцать семь лет. Еще неизвестно, кем бы он стал, если бы диктатура Робеспьера превратилась в то, чем стал Бонапарт… Вообще к чему эти аналогии?

— Не могу тебя понять. А хотел бы. Хотел бы помочь тебе, как ты в свое время пришел мне на помощь в нужную минуту…

— Мне легко было помочь тебе. Тогда существовала определенная истина… — Казо при этих словах взглянул на часы.

— Ты торопишься? — спросил Симон.

— Нет, мои ребята все равно опоздают. У них до меня лекция по философии. Они вовсю дискутируют с Лапи.

— Неужели они увлекаются Лапи?

— Им кажется, что это интересно. Идеализм снова наступает. Можно подумать, что…