Красная площадь

Казо возразил, что дело не во времени и даже не в выполнении практических заданий. По его словам, у некоторых коммунистов из интеллигентов — опять-таки он не имеет в виду именно Симона — наблюдается какая-то внутренняя сдержанность в отношении задач, поставленных перед ними партией, и особенно когда дело касается задач, непосредственно связанных с их специальностью.

— Им бы только расклеивать плакаты и собирать подписи. Я не возражаю, это весьма похвально, но попробуй попроси их написать общественно полезный роман… Такой, который налагает на автора определенную ответственность, ну, скажем прямо, роман о борце, коммунисте. Они начинают кричать не своим голосом! Какие споры затевают! Совсем как двадцать лет назад на курсах в Сен-Реми… Моложе мы от этого не становимся!

— Я не стыжусь тех наших споров, — возразил Симон. — Мы искали, честно искали. Если бы только ты знал, как я тогда восхищался тобой!

Казо снял очки и стал протирать их огромным старомодным носовым платком, доставшимся ему, наверно, по наследству с фермы на Верхней Гаронне. Туго набитый портфель, который он держал под мышкой, соскользнул на пол; Симон подхватил его, желая услужить другу.

— А теперь я, по-твоему, кто? — продолжал Казо. — Старый болван и сектант? Тупоголовый аппаратчик?

— Не то и не другое. Ты принадлежишь к людям, которые вечно насилуют свою волю. Нельзя этим злоупотреблять.

— Но нельзя и безвольно плыть по течению, — возразил Казо.

Они уселись на застекленной террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.

— Ты знаешь, как окрестили меня мои питомцы? Водолеем.

— Вполне допускаю, — сказал Симон. — Меня мои прозвали шалопутом — вероятно, кто-то из южан придумал такое прозвище.

Они заказали по рюмке кюрасо.

— От нас отдает стариной, — заметил Казо. — Теперь кюрасо не пьют.

— А я его люблю. Мне здесь вообще нравится. Любопытно, что в молодости я сюда не заглядывал… Впрочем, и ты тоже.

— Да, — подтвердил Казо. — Здесь бывали обычно старики.

— Теперь и мы стали стариками.

— Нет, ты неисправим! — воскликнул Казо.

Симон прикрыл глаза, с удовольствием ощущая обволакивающую его тепличную атмосферу. В холодном воздухе за окном сверкало приятное солнце. В первом этаже расположенного напротив ресторана молодой человек и девушка ели сандвичи. Симон вспомнил, что когда-то сандвич стоил шесть франков семьдесят пять сантимов. С Камиллой он тут не бывал. Вообще с этим районом у него связано мало воспоминаний.

— Мы жили как монахи, — подумал он вслух.

— Только не я, — возразил Казо.

— Да ну! Так-так-так…

— Ты меня неправильно понял… Были, конечно, и приятельницы. Но я хотел сказать, что никогда не замыкался в своей среде, как ты. Активно работал в партии. Было много друзей.

— Да, это верно, — подтвердил Симон. — Я вспоминаю, что ты был очень популярен. На меня произвело большое впечатление, как ты всем пожимал руки в тот вечер, когда мы смотрели «Потемкина». Я тогда впервые увидел тебя, так сказать, в действии…

Они вспомнили Прево. Казо сказал, что он был хороший малый.

Симон и на этот раз умолчал об обстоятельствах его смерти.

Они долго сидели молча, разглядывая прохожих совсем как деревенские старики, которые давным-давно обо всем переговорили. Молчание нарушил Симон:

— А в общем-то этот квартал навевает скорее грустные мысли… Все повторяется с самого начала. И все одно и то же. Эти молодые люди точь-в-точь такие же, какими мы были когда-то, и они тоже начинают все сначала. О чем они думают, как по-твоему? Ты знаешь молодежь? Хотя бы собственных учеников знаешь?

Казо ответил ему, что знает отлично: это совсем не сложно.

— А я не решаюсь заговорить с ними, — признался Симон. — Боюсь вмешиваться в их дела… Или оказаться втянутым. Одно не лучше другого… Вспомни, какими мы были…

Они вспомнили годы, проведенные в Сен-Реми, вспомнили «призрак Лебра», как говорил Симон. Лебра только что опубликовал свой «Дневник черных лет». Казо его еще не читал. По мнению Симона, книга звучала как тяжкий вздох — «в точности так, как мы и предвидели во время оккупации».

В дневнике Лебра не переставал неуемно восторгаться своей чудесной судьбой: он, бывший ученик вечерней школы, вынужденный в четырнадцать лет прервать учение, чтобы отработать полгода на заводе, стал преподавателем лицея, а теперь уже поговаривают о том, что в будущем его ждет кресло академика.

— Ты должен признать, что лично я в Лебра никогда не верил, — заметил Казо. — Это вы все попались на удочку, даже коммунисты.

— Но он так хорошо отзывался о русской революции… говорил о «заре с Востока». Ни за что бы не поверил, что он так круто свернет на Запад. Впрочем, довольно обыкновенный случай. Интерес представляет только для тех, кто знал Лебра лично. На него даже сердиться нельзя. Я убежден, что сам он считает, будто нисколько не изменился, а изменился, мол, окружающий его мир. Двадцать лет назад он был правофланговым у крайне левых, а теперь стал левофланговым у правых… Таким образом, он все время левый… Разве не так? Интересно, как рассуждает такой тип, подводя итог пройденному пути? Что он думает о нас, например?