Красная площадь

«Гранж готовился швырнуть гранату. Это великолепная английская граната весом в семьсот пятьдесят граммов. Он считает до десяти, дает грузовику подойти на нужное расстояние. Солдаты в машине поют «Лили Марлен». Песенка звучит немного мелонхолично, но сами они не так уж печальны. Во всяком случае, они рады, что находятся не на Восточном фронте…»

Я изобразил немцев живыми людьми — не то чтобы хорошими, но с более или менее сложной и противоречивой внутренней жизнью, с колебаниями. У каждого из них есть жена, любовница, планы на будущее, тупые родители, а война, которую они начали в самом радужном настроении, им, вообще говоря, надоела, опостылела. В большинстве своем эти люди умирали, так и не осознав своей вины. Я продолжал:

«…Граната разорвалась без особого треска. Грузовик окутан облаком пыли, из него вырываются языки пламени. Бегут люди. Гранж убегает с револьвером в руке…»

Я показал написанное Лоранс. Она читала внимательно. Но по лицу ее ничего нельзя было понять.

— Нет, не верю, — наконец произнесла она. — Откуда ты знаешь, о чем думали в этот момент солдаты в грузовике? Может быть, они вообще ни о чем не думали… Даже наверняка. Ты приписываешь им самые человечные мысли и чувства, и поневоле возникает вопрос: к чему же убивать таких невинных голубков? Разве так думал ты о солдате оккупационной армии, когда встречался с ним на улице? Мы их ненавидели — и только. Ты сам это прекрасно знаешь, и знаешь, что это было правильно. Скажи, ты уверен, что среди этих типов в грузовике не было ни одного бывшего палача из Освенцима или еще откуда-нибудь?

— Но не могу же я втиснуть в грузовик палача, — защищался Симон. — Это было бы неправдоподобно. Ты сама бы сказала, что это похоже на пропагандистскую листовку. По-твоему, такое совпадение возможно? Пожалуй, если бы в грузовике находились эсэсовцы, тогда другое дело. Однако точно установлено, что там были солдаты из комендатуры. Писари и рассыльные.

— В грузовике были немецкие солдаты, расквартированные в Париже, — говорит Лоранс. — Ты сам знаешь, как мы тогда к ним относились…

Я сказал, что она права. И, приподняв кверху уголки ее губ, заставил ее улыбнуться.

Короче говоря, мои молодчики в грузовике вообще никуда не годились. Я отставил их в сторону и назавтра вернулся к Полю, — к тому моменту, когда он швырнул гранату и бежит с револьвером в руке. К поясу у него пристегнута вторая граната, обыкновенная, французская, о которой он как-то сказал одному из товарищей, что хранит ее «про черный день». А мне самому довелось бросить гранату только на ученье. Помню ее устройство, помню шум взрыва, запах пороха, помню опасение, как бы она не выскользнула из рук, но мне никогда не приходилось метать гранату в живую мишень или бежать от погони по улице с револьвером в руке. Я знал, что значит оказаться под огнем неприятельской пехоты, на всю жизнь запомнил, как вскоре после нелепой смерти Прево на Луаре впервые услышал то, что раньше называл «свистом» пуль: на самом же деле это был тоненький и, как мне показалось, насмешливый писк, доносившийся до меня, когда я лежал ничком на земле, закрыв голову руками, потому что не успел даже вырыть ямку, как нас учили; я старался вспомнить, что говорил младший лейтенант насчет звука пуль, в том числе и той, которая всегда летит неслышно, ибо именно она тебе и предназначена… Все это так, но имею ли я право приписывать Гранжу мои тогдашние ощущения и впечатления? Ведь к Гранжу можно было с полным основанием применить слышанные мною слова генерала Делаттра о полковнике Фабьене, которые он сказал офицерам своего штаба в Германии: «Это был настоящий военный». Гранж тоже был «настоящим военным» — не совсем в том смысле, какой придавал этому выражению страстный любитель военной игры Делаттр, а постольку, поскольку «настоящий военный» должен обладать выдержкой и профессиональным умением вести себя в бою, а эти качества не имеют ничего общего с моими собственными возможностями, и поэтому я сам являюсь как бы антиподом «настоящего военного». Значит, надо удовольствоваться если не правдой, то правдоподобием. Итак:

«Гранж бежит с револьвером в руке. На него набрасывается прохожий, пытаясь его остановить. Поскользнувшийся прохожий падает. Гранж мчится дальше. Прохожий поднимается и кричит: «Убийца, держите убийцу!». Он сам не знает, почему кричит. Вероятнее всего, по той единственной дурацкой причине, что ему внушили — газеты внушили: раз человек бежит по улице с револьвером в руке, бросайся ему в ноги, не раздумывая над тем, какие намерения у бегущего — добрые или дурные, почему и куда он бежит. Этот прохожий, может быть, вовсе не интересовался политикой, ему и в голову не пришло, что весной сорок четвертого года так бежать по парижской улице после только что происшедшего взрыва может лишь человек, побуждаемый добрыми намерениями. Сотни людей искупили вину одного прохожего, когда, услышав, при самых разных обстоятельствах, шум погони, открывали двери и кричали вдогонку преследователям «налево» или «направо», направляя их по ложному следу.