Красная площадь

Я ответил, что попытаюсь что-то написать; возможно, это будет не книга, но уж, конечно, и не брошюра, потому что надо рассказать не только о жизни Поля — участника Сопротивления, но и о том, как он жил и боролся в довоенные годы, и, конечно, о его участии в испанских событиях. Рассказывая о своих планах, я вдруг почувствовал, что и без того нелегкая задача написать книгу о Поле стала для меня еще труднее после того, как я побывал здесь, увидел Полетту Бурдье в домашней обстановке. Меня не так поразило, что ничто в этой квартире не напоминает Поля, он ведь здесь никогда и не жил, и жилье это, видимо, воплощало в себе давнишнюю мечту Полетты об устроенной жизни, которую можно будет считать окончательно удавшейся, если она выведет своих мальчиков в люди, сделает их педагогами или инженерами, — но уж очень непонятна для меня была сама Полетта, уж очень она не соответствовала моему представлению о женщине, причастной к столь большой драме, столько выстрадавшей… Пока она ходила в соседнюю комнату за пресловутой папкой с документами, а я пытался восстановить в памяти лицо и силуэт молоденькой девушки, которую мельком видел в кафе «Будущее» двадцать лет назад, мне вдруг пришло на ум выражение «мораль мидинеток», — я натолкнулся на него незадолго до войны в одной из статей Арагона, горячо выступившего в защиту этой морали, противопоставляя ее как раз тому, что в ту пору больше всего привлекало нас в книгах Мальро, Андре Жида, Монтерлана, и прославляя — так мне по крайней мере тогда казалось — голубые цветы, уличную песенку, простые хорошие чувства…

Особенно поразило меня тогда, что в защиту «морали мидинеток» выступил писатель, до сих пор восхищавший меня своими ранними произведениями, которые давно стали для него самого пройденным этапом, хоть он и утверждал, что ничего не отвергает из своего литературного прошлого. Я, вероятно, так и не сумел бы разобраться во всем этом и примирился бы с мыслью, что это просто причуда Арагона, мимолетный каприз, что его защита «морали мидинеток» так же канет в прошлое, как и некоторые тексты, написанные им в сюрреалистский период его творчества, — к слову сказать, для меня смелость этих текстов не утратила своей прелести и поныне, — но дальнейшие события со всей очевидностью подтвердили его правоту. Когда началась оккупация, Монтерлан, с которым как раз спорил по этому поводу Арагон, не устоял перед испытанием, дрогнул и тем самым обнаружил перед нами всю несостоятельность своей морали тореадора, а мораль мидинеток, та самая мораль, над которой я посмеивался, стала в некотором роде и моей собственной моралью. Пока я — и не только я, но и многие из тех, кто не решится сейчас в этом признаться, — плакал над стихами Арагона, говорившего нам о Франции такими словами, что исчезали все сомнения относительно пути, какой следует избрать, простые люди вокруг нас — почтальоны, служащие таможни, наладчики на заводах, вдохновленные моралью мидинеток, не колеблясь отдавали за Францию жизнь. И сейчас, вспоминая слова Арагона о том, что есть вещи, над которыми всю жизнь смеешься и которые в определенных обстоятельствах неожиданно становятся трагическими, достойными всякого уважения, я подумал, что именно мораль мидинеток помогла мне понять жизнь Полетты Бурдье, окружающую ее обстановку.

Она вошла в комнату.

— Вот все, что у меня есть.

Все, что у нее было, она хранила́ в красной папке, на которой старательно вывела ученическим почерком: «Поль».

Она добавила, что я могу держать эту папку, сколько понадобится.

Там были в основном вырезки и фотографии из газет, отрывки из писем, которые она получала от Поля, когда он воевал в Испании, переписанные ее рукой. Было там и его последнее письмо, написанное в ночь перед казнью, но не оригинал, а тоже копия.

— Само письмо, — доверительно произнесла она, — я послала товарищу Сталину в день его семидесятилетия. Это была моя самая большая драгоценность.

Видимо, в эту минуту мы оба подумали об одном и том же, потому что одновременно взглянули на фотографию, стоявшую на комоде среди фигурок.

В тот же вечер я взялся за работу.

НЕУДАВШАЯСЯ ПОВЕСТЬ

Свое повествование Симон решил начать с рассказа об аресте и смерти Поля Гранжа, рассчитывая, что если ему удастся передать эти эпизоды в нужной тональности, то он справится и с остальной частью своего замысла. Фактического материала было немного, содержимое красной папки почти ничего не прибавило к тому, что он уже знал из листка папиросной бумаги, который показал ему десять лет назад Казо в конспиративной квартире на улице Флери.