Красная площадь

Утром 13 марта 1944 года Гранж бросил гранату в грузовик, набитый солдатами оккупационной армии. Гольдман и Перес обеспечивали прикрытие. Покушение удалось, но Гранж, отступая, потерял контакт с прикрывавшими его товарищами, попал по ошибке в тупик, где его и схватили после того, как он расстрелял все свои патроны. Его отвезли сначала в охранку на улицу Соссэ, потом перевели в тюрьму Фрэн, пытали, германский военный трибунал приговорил его к смерти, и 8 июня 1944 года он был казнен. Свидетелей его подвига не осталось: Гольдман погиб в августе в боях за освобождение Парижа, а Перес в конце 1944 года вернулся в Испанию, где его арестовали и присудили к двадцати годам тюремного заключения. Какой-то житель улицы Архивов видел из окна, как бежал Гранж, скрываясь от преследователей, и слышал выстрелы. В письме к Полетте этот человек потом писал, что из отдушины подвала в тупике еще довольно долго раздавались выстрелы, которые, несомненно, нанесли урон немцам. В красной папке нашелся лишь один документ, который мог в какой-то мере облегчить задачу Симона, — письмо Гранжа, адресованное Полетте в ночь перед казнью. Конечно, будь это оригинал, тот самый клочок бумаги, к которому прикасался Поль, на который смотрел в последние минуты жизни, письмо произвело бы на Симона совсем иное впечатление, оно сказало бы ему больше, чем переписанные от руки строчки, в которых Поль говорил, что «жил ради своего идеала» и умирает за Францию. Он называл Полетту «моя Пули», целовал ее на прощанье, советовал ей «найти достойного спутника жизни». Передавал привет товарищам и родителям, у них он просил прощения за горе, которое причинит им сообщение о его смерти. Одно слово поразило Симона, — уж очень оно казалось необычным для такого человека, очутившегося в подобных условиях. Вспоминая в письме прошлое, Гранж назвал годы своего участия в борьбе «незабвенными».

Симон подумал: «Если бы у меня перед глазами не лежал текст, в подлинности которого я не могу сомневаться, разве решился бы я сочинить, что такой человек, как Гранж, рабочий-революционер, назвал «незабвенными» годы собственной жизни? Очевидно, это выражение, едва ли известное ему в ранней молодости и случайно услышанное, понравилось ему своей торжественностью, поэтическим звучанием. Он употребил его вполне сознательно в том смысле, что события, участником которых он был в Испании и во Франции, вошли в историю, и тем самым и он, Гранж, перешагнул через границы собственной жизни, избежал рядовой смерти и забвения… Впрочем, все это лишь догадки. Бесспорно другое: книги, которыми мы увлекались в молодости, внушили нам ложное представление о смерти героев. За эти годы нам довелось сталкиваться с героями, мы узнали их сокровенные мысли. Готовность к подвигу зрела в них не под влиянием размышлений о человеческом уделе в курительной комнате международной концессии в Шанхае, как это изображал Мальро, а во время работы на заводах в пригородах Парижа или еще в школе. Мы ходили рядом с героями по улицам Парижа и Лиона, делились последними сигаретами, а иногда и стаканом божоле, которое было тогда редкостью. Они не терзались сомнениями о человеческой судьбе и о смысле действия. Они не пересыпали свою речь напыщенными выражениями, а когда им приходилось писать предсмертное письмо огрызком карандаша на клочке бумаги или на стене тюремной камеры, они находили совсем не те слова — пусть даже самые правдоподобные, — которые вложил бы им в уста автор романа. Они писали просто: «Что ты хочешь, такова жизнь», «Не знаю, о чем еще писать», «Столько хочется сказать», «Скоро я умру за Францию. Обнимаю товарищей», «Крепкий поцелуй, и пусть она не горюет», «Здравствуйте и прощайте, друзья спортсмены…»

Не было никаких подробностей о казни Поля, если не считать показания одного из заключенных в тюрьме Фрэн, чье имя так и не удалось узнать: по его словам, Поль до последней минуты пел «Марсельезу» и выплюнул зажженную сигарету, которую палач сунул ему в рот.