Красная площадь

— Тебя это наводит здесь на какие-нибудь воспоминания?

— Нет. Ни здесь, ни в другом месте.

…Я смотрел, как она пила из наполненного до краев стакана. Наклонившись вперед, она, как кошка, быстрыми глотками лакала жадно вино. Мне нравилось, как она пьет, и я твердил себе, что ни за какие блага в мире не согласился бы лишиться той радости, которую она приносит мне ежечасно, и тем не менее, если бы устремленный на меня взгляд Лоранс, ясный взгляд ее лучистых глаз, мог проникнуть сквозь светлую, еще озаренную солнцем поверхность безмятежного моря нашего счастья, проникнуть в самую его глубину, странное открылось бы перед ней зрелище. Она верила, что я держусь вместе с ней на поверхности, а я между тем погружался в неведомые морские глубины, где уже давно покоились обломки корабля, на борт которого я вступил двадцать лет назад, уверенный, что совершу на нем путешествие до самого конца. Камилла и после нашего разрыва жила открыто, на виду, и хотя я немногое знал об этой жизни и почти ею не интересовался, все же иногда я встречал ее там, среди обломков нашего корабля, где она, как это бывает в самых банальных сказках, держала меня в плену, и я продолжал с ней диалог, в котором говорил за обоих, цепко удерживая в памяти незначительные детали, вроде воспоминания о том, как мы пили с ней сомюр в вечер «Потемкина»; и сейчас, видя, что ничего не подозревающая Лоранс погружает в него губы, я не мог не почувствовать себя виноватым…

МОРАЛЬ МИДИНЕТОК

…Отправившись дня через два побеседовать с Полеттой Бурдье, я, вероятно, поэтому старался не касаться событий из жизни Поля, связанных с днями их молодости, — я опасался, что это всколыхнет во мне воспоминания, — если, например, она начнет рассказывать о демонстрациях Народного фронта, в которых мы участвовали вместе с Камиллой. Вместе с ней мы шли тогда, взявшись за руки, и не только к колонне на площади Бастилии, но и навстречу — я едва осмеливался подумать об этом — вечной любви, навстречу Революции, навстречу чуду…

Выйдя замуж за Бурдье, Полетта поселилась в квартире на третьем этаже большого муниципального дома в одном из рабочих пригородов Парижа, где коммунистическая партия настолько влиятельна и так давно пустила корни, что жители склонны иногда считать эти дома некими островками социализма в капиталистическом обществе — иллюзия, охотно поддерживаемая нашими противниками, которые именуют эти пригороды «бастионами» и «крепостями», образовавшими якобы «красный пояс» вокруг богатых кварталов.

Верно одно: рабочие и мелкие служащие действительно чувствуют, что они здесь у себя, и не только потому, что их много и, следовательно, их уже не загонишь в лачуги, как в Сен-Реми, но и благодаря тысяче трогательных мелочей, которые позволяют иногда забыть окружающий мир и поверить на мгновение, что вот-вот осуществится великая надежда, ради которой живешь и которая помогает жить… В самом деле, вы снимаете квартиру на улице Карла Маркса или Максимилиана Робеспьера, вы покупаете «Юманите» вместе с билетом в метро, обращаетесь на «ты» к главному врачу диспансера — коммунисту, вы чувствуете себя своим человеком и в мэрии, и на стадионе, и в зале для собраний, здесь все знают друг друга, все сплочены и составляют столь явное большинство, что чужаки чувствуют себя тут не в своей тарелке, они даже жалеют о том, что соблазнились относительной дешевизной квартир. Эти люди то и дело сокрушенно твердят: «Да, конечно, здесь неплохо, но слишком уж все по-рабочему, знаете ли…» Или жалуются на то, что «для детей здесь ничего не предусмотрено», желая тем самым подчеркнуть, что в пригороде нет лицея и нельзя даже отдохнуть в муниципальном парке, где полным-полно крикливых ребятишек, которые играют без присмотра, а по четвергам повязывают на шею красные галстуки — «ну совсем как в Москве».

В тот четверг, когда я сидел у Полетты, детишки действительно подняли такой гам, что ей пришлось встать и закрыть окно в столовой.

— Еще счастье, что моих нет дома, — сказала она.

У нее было двое мальчишек; она сняла их карточки с комода, на котором стояла также фотография Сталина в форме маршала Советского Союза; фотография красовалась среди самых различных предметов — все это были, видимо, сувениры, полученные Полеттой и Бурдье после собраний, проведенных в разных уголках Франции, о чем свидетельствовали фигурки бретонских рыбаков, пиренейский крестьянин в сабо и берете, провансальская куколка с мимозой… Комнату заливал такой родной для меня мягкий свет, свет весеннего солнца и простора пригородов Иль-де-Франс, памятный мне свет послеполуденных часов по четвергам, когда не было уроков в школе, — этот мягкий свет озарял комнату, четыре плетеных стула, комод, модный буфет и в углу диван с полкой, заваленной книгами и брошюрами, названия которых мне тоже были знакомы. На квадратном столе лежала кружевная скатерть, и Полетта, решившая обязательно угостить меня, поставила на стол два бокала и начатую бутылку баньюля.

— Итак, вы собираетесь написать книгу о Поле? — сказала она.