Красная площадь

— А я временами вовсе об этом не думаю, — сказал Симон. — В сущности, я и думал-то об этом всерьез всего несколько недель: в конце августа и в начале сентября.

— И что же ты думал?

— То, что обычно думают в таких случаях. — Он бросил сигарету и спрятал руки под полы шинели. — Впрочем, это были не очень ясные мысли. Скорее страхи. Так бывает, когда годами ждешь, что на тебя обрушится беда, ждешь и все-таки не веришь. Вдруг беда приходит, она уже тут, а ты все твердишь, что этого быть не может. У нас был учитель-историк, мрачный старикашка, так он нам говорил: «После войны лет двадцать чувствуешь отвращение, а потом все начинается сначала». Когда началась война, я подумал, что старикашка ошибся всего лишь на год. Я был просто потрясен тем, как по-идиотски устроен мир… Я смотрел на свою жену, и слова «вдова солдата» приобретали страшный смысл. Представляешь себе?.. Вдова солдата… А я-то мечтал, что моя жизнь — мой корабль будет плыть и плыть вечность. Сейчас я уже не помню, как мы прожили эти четыре года — с тридцать пятого по тридцать девятый. Что это было за время…

— У тебя слишком буйное воображение, и ты любишь давать ему волю… — сказал Прево. — Ты остался таким, какими все мы были четыре или пять лет назад…

— А кто в ответе?.. Ты. Твое великолепное красноречие. Ведь корабль, на котором я пустился в плавание, — это «Потемкин». — Он рассмеялся коротким смешком, в котором прозвучала легкая грусть. — А теперь я плыву на корабле-призраке. И все так нереально.

Прево аккуратно заткнул дуло винтовки промасленной пробкой, чтобы в ствол не попала земля. Ружейная трескотня приближалась.

— Мы окружены, — сказал Симон. — Я не сдамся. Пусть только попробуют!

— Ты получишь крест, — сказал Прево.

— Деревянный?..

— Легче на поворотах! — усмехнулся Прево. — Берегись пацифистской демагогии!.. Ты был пацифистом?

— Я был как все. То есть как почти все в моем кругу. Мы читали Барбюса…

— Но Барбюс не был пацифистом, — возразил Прево.

— Барбюс нет, а его «Огонь» — пацифистская книга, — парировал Симон. — Во всяком случае, именно так я ее воспринимал… И сейчас еще война для меня — это война, как она выглядит в «Огне». Одним словом, идиотская война — и все.

Прево осторожно придерживал винтовку на сгибе левой руки.

— Я все-таки вернусь к началу нашего разговора. Так вот: в тридцать шестом или тридцать седьмом ты не ставил перед собой вопрос о вступлении в партию? В те годы движение ширилось… дул попутный ветер. — Он помолчал и уже совсем другим тоном, почти застенчиво, как бы опасаясь нескромности своего вопроса и боясь, что испортит дело, добавил: — Заметь, пожалуйста, я тебя не агитирую. Нет, мне это важно с точки зрения… да, если хочешь, с социологической точки зрения… Ты ведь… ты мне говорил, что к тому времени уже побывал в Советском Союзе? Так?

— Да, — сказал Симон. — Но это другой вопрос. Мне попутный ветер не требуется. Более того, я не люблю попутного ветра.

— Романтическое смакование трудностей — занятие бесполезное, — продолжал Прево. — Есть люди, которые пошли за нами в тридцать шестом году, когда это было легко, и которые в том же году, если не в следующем, стали героями. Мало ли кто кем был. Самое важное не то, каким был человек, а то, что из него получилось.

Прево снял с головы каску верденского ветерана и принялся раскачивать ее, держа за ремешок на кончике указа-тельного пальца. Симону вдруг представился скромный садик на парижской окраине и веранда, где на цепочке рядком висят такие вот верденские каски с настурциями: их используют вместо обычных цветочных горшков.

ОБЛАТКА НА ЯЗЫКЕ

— Мне трудно отдать себе отчет во всем, что произошло за последние годы, — сказал Симон не совсем уверенным голосом. — «Время идет, время покажет!» — думал я. — Конечно, путешествие в Россию… было важным для меня событием. Но в каком смысле? Я еще и сам не знаю… Было… столько всего. Впечатления настолько противоречивы… наконец, моя неподготовленность… недостаточная подготовленность.

— А… — сказал Прево.

— Я отправился туда… на «Потемкине»! Понимаешь, что я хочу сказать?

— Нет.

Прево на мгновение перестал играть каской и повторил:

— Нет! — Но тут же добавил: — Впрочем, кажется, понимаю… Ты увидел, что все оказалось сложнее, чем ты думал?

— Я отправился туда, полный самых фантастических представлений обо всем. Совершенно фантастических. Россия виделась мне в смешении причудливых образов: романтика «Потемкина», матросское ура. Ты помнишь, как это было в фильме? Форштевень броненосца, форштевень — как символ. Итак, романтическая страна и в то же время столица будущего. Моему воображению рисовался некий никелированный мир, населенный архангелами… Теперь даже трудно восстановить в памяти этот образ. То была мечта. Не знаю, как тебе и объяснить… Фаланстер, социалистическая Икария…

— Все через это прошли, — сказал Прево.

Он медленно покачивал головой с деликатностью врача, которому описывают банальнейшие в сущности симптомы, тогда как самому больному они кажутся невиданно сложными.