Красная роса

И в этой оглушающей тишине послышались ему голоса. Он услышал топот ног, лязг металла и увидел людей, уткнувшихся лицом в землю, разрывы снарядов, охлесты земли и клочья летящего дыма. И, уже переживая все заново, он видел и себя, юношу, лежащего под дубом с пулеметом, лихорадочно вставляющего новую ленту; и воочию увидел, как танк пошел на него, лез беспощадно, и как раздался клокочущий взрыв, и его подхватило вихрем и отбросило, как ему показалось, к тому откосу, где крики и стоны шли на него, стоны и крики людей… людей, — он уже плакал, — людей, кровью и телами которых здесь пропитан пахотный слой земли…

— Простите нас… Простите меня… — прошептал он, и слезы текли по его лицу.

Он открыл глаза. Виски у него горели.

Слева, из-за откоса, выкатывалось багровое солнце. Он посмотрел на поляну — и содрогнулся: она вся была покрыта красной росой.

БЕЛОЕ МОЛОКО

Подгоняемый тоской по просторным горам, он пригнал гурт телят на джайляу[3] по первой же травке.

Каждой весной он спешил перекочевать на летнее пастбище, чтобы раньше других попасть на крутые холмы, у северных склонов которых в жару бывает прохладная тень, на увалы с зарослями и малой речкой и на небольшое плоскогорье с одинокой березой, откуда открывается неохватная даль.

Нет, это джайляу ничем не отличалось от других. Росла та же трава, гуляли те же ветры. Но это было его джайляу, его холмы и увалы, каждая складка которых была близка ему и понятна. Каждая тропка на этих холмах была проложена его отцом, его предками, тоже скотоводами. Они, эти тропки, могли бы рассказать о его детстве и юности. Потому здесь он острее ощущал родную землю, а это чувство — он уже знал наверняка — необходимо скотоводу, с весны до глубокой осени живущему вдали от людей, словно он один во всем мире.

На круглой спине лысой горы схлестывались южные и северные ветры. Они теряли свою скорость и вялыми волнами скользили влево и вправо, вниз по склонам, озаренным солнцем. Мягкие ветры разносили запахи степных трав, корней, стесняли дыхание, волновали и будили память.

Ощущение весны было настолько всеобъемлющим, что можно было охватить взглядом каждую травинку и, чувствуя, как растворяешься в зеленом затишье, услышать тонкий голос цветка. День как сон, как миг.

А впереди, словно бросая вызов самому острому взору, бугрилась широкая древняя земля, уходящая далеко-далеко холмистыми рядами.

Вблизи зеленые, а дальше светло-бирюзовые и бледно-голубые у кромки неба, они поднимались один над другим, — каждый следующий был чуть-чуть выше предыдущего, — и едва приметными линиями отодвигали горизонт на самый край света.

Они всегда напоминали ему годы.

И, перебирая глазами эти перевалы-годы, он частенько запевал старинную башкирскую песню «Зюльхиза». Пел он самозабвенно, уносясь мыслью в далекие времена. Замечая, как его внимательно слушают луга, облака и стадо телят, он верил, что поет душевно и ладно, и считал, что пастух обязательно должен уметь петь, а если нет у него этого дара, то ему незачем пасти скот: самому будет скучно и скотине будет скучно.

По до-лам, по холм-ам идет оле-е-ень,
                                                        Зюльхиза,
С реш-и-имостью одолеть доли-и-ину-у,
                                                        Зюльхиза… —

пел он, осмысливая каждое слово, и с каждым словом песня крепла и голос наливался силой. И ему чудилось, что это не олень, а он сам идет, рассекая грудью ветер.

И вот тут-то в упорном восхождении к вершине песня, дрогнув, вдруг падала вниз: не удалось Зюльхизе, как оленю, вырваться из долины.

И в полночь плачет же-е-нщина-а-а,
                                                        Зюльхиза,
Что жи-и-и-знь проходит напра-а-сно-о-о,
                                                        Зюльхиза…

Его пронизывали острая грусть и смутное беспокойство. Может, не столь за себя, сколь за кого-то. И теплое чувство благодарности судьбе охватывало его. Охватывало и иссякало, как ручеек, уходящий в песок. И тайный смысл песни оставался нераскрытым, загадочным.

О чем же она?.. Что недосказано? Не об олене, не об этой женщине только песня. О чем-то другом, очень большом, думал он, предчувствуя, что мысль где-то рядом, должно быть, в душе, в его душе…

Прошло время, сменилась не одна весна и осень, пока он понял ее и удивился мудрости древнего предка.

Он понял, что каждый человек у истока своей жизни стоит как бы на холме, на перевале. Он исполнен такой упругой, лучистой силы, что любые перевалы кажутся ему нипочем.

Но перед перевалами лежит долина. А она — полоса неизвестности. И годы упорства. И годы соблазна, когда все зовет и влечет тебя. Ты — распустившийся цветок. А долина — яркая и пестрая — так и манит тебя.

И если ты думаешь, что она и есть жизнь, и не устоишь перед соблазнами и легкими желаниями, наделяя их всеми достоинствами настоящей жизни, — ты уже пленник долины и ее привычек, и они освобождают тебя от необходимости что-то решать.