Красная роса (сборник)

оружием, кто-то кого-то упрекал, кто-то сердился, не сразу и заметили, что в комнате появился

посторонний человек.

— Ванько! — прозвенел девичий голос, но поскольку он был похож на голос Зиночки

Белокор, то и подумал каждый, что именно она зовет комсомольского секретаря.

— Товарищ Ткачик!

Однако Зиночка была рядом с Ваньком, а голос доносился от двери, прокурор Голова

первый увидел постороннего человека и обратил на это внимание Ткачика. Ванько, не медля,

пробрался к выходу и встретился глазами с соседской ветреной девчонкой Килиной, известной

под многозначительным псевдонимом Кармен.

— Иванко, — прошептала она печально, — скорее в больницу…

— Что случилось? — встрепенулся и побледнел Ткачик.

— Мать, — Килина судорожно глотнула слюну.

— Ей хуже?

— Она… она…

И исчезла за дверью.

Ткачик машинально поднял дрожащую руку, пригладил непокорные волосы. Подступил к

Качуренко, залепетал:

— Там… Мать… в больнице… Медсестра зовет…

Качуренко задумчиво смотрел на хлопца. В поселке были ошеломлены расстрелом

калиновчан с самолета. Несколько раненых уже умерли. Теперь подошла очередь и матери

Ткачика…

— Что ж… беги. Я пока еще буду здесь, утром встретимся.

Ткачик молча схватил винтовку и выбежал из комнаты.

Вскоре комната опустела. Сквозь раскрытое окно было слышно, как спорили,

переговаривались возле полуторки новоявленные партизаны, далекий гром откликался уже не с

запада, а с востока.

Белоненко и Качуренко остались в комнате вдвоем. Понимающе посмотрели друг другу в

глаза, вздохнули.

— У меня, Роман, здесь еще дела, а ты веди хлопцев…

— Может, не стоит оставаться? — блеснул стеклышками очков Белоненко. — Толком

обстановку не знаем — где враг, где наши?

— Думаю, день-два в нашем распоряжении еще есть, — высказал предположение

Качуренко, — но ждать не будем. Выведем отряд в лес.

— Подумай, Гаврилович, время опасное…

— Волков бояться… Мне и в самом деле нужно еще кое с кем поговорить, успокоить людей.

На базу, Роман Яремович, не спешите. Остановитесь лучше у Гаврила, у него сторожка

просторная, и люди они надежные. Гаврило укажет, где можно стать лагерем. Кроме того, завтра

соберем необходимое, и вечером приеду…

— Хорошо. Ткачика не забудь…

Они вышли в ночь. Вспышка молнии выхватила из темноты доисторического урода — на

замершей машине горбатились в кузове человеческие фигуры, завернутые в плащи с

островерхими капюшонами.

— Счастливо, товарищи, — сдавленным голосом сказал Качуренко.

Заурчал мотор, Белоненко поспешно протянул руку Качуренко, вскочил в кабину, лязгнул

дверкой. Она не закрылась, пришлось лязгнуть вторично, и в третий раз, и только уж на

четвертый раз ее закрыл Павло Лысак.

Машина поехала.

Какое-то время Андрей Гаврилович стоял у подъезда райисполкома, размышлял, идти домой

или оставаться в кабинете, но, вспомнив, каким чужим стал его кабинет, махнул рукой, забросил

на плечо винтовку и пошел к своему дому, в котором отныне царили одиночество и тишина.

IV

Ванько Ткачик выбежал из парадного и невольно прищурился — прямо в глаза повеяло

густой моросью, холодной и неприятной. На миг остановился и, как слепой, развел руки, ища в

кромешной тьме хоть какую опору. Поймал мокрую, но теплую человеческую руку, безошибочно

угадал, что это Кармен, и сразу почувствовал, что собственная рука стала горячей и влажной.

Кармен молча потянула его за собой.

— Маме очень плохо? — дрожащим голосом расспрашивал он девушку, покорно шагая за

ней.

— Быстрей, быстрей, Иванко, — подгоняла она, и сердце его охватывала тревога…

Ничего толком не разузнаешь у этого разбойника в юбке. Ох, и принесла же она ему

огорчений, эта Килинка, ох, и принесла! Не была бы близкой соседкой, все сложилось бы по-

другому. И родная мать подогревала: да какой же из тебя молодежный вожак, если одну

девчонку не наставишь на ум, не взнуздаешь? Да еще чертовы глаза девчонки, черные, как

бусинки, блестящие, как угольки, еще эти брови-крылышки, это личико писаное, губы и слова

обольстительные…

Эх, Килина, Килина, дочь сатанинская, хоть и рождена матерью-фанатичкой. Еще в

девичестве пела ее матушка в церковном хоре, была любимицей полысевшего к тому времени

регента Аристарха Савельевича. После революции регент запел новые песни, а голосистая

Ярчучка — так в поселке называли мать Килины — не пожелала с прошлым расставаться. Как

воздавала, так и продолжала воздавать на клиросе хвалу господу, заняла освободившийся пост

регента, собрала десяток-другой таких, как сама, да и славословила господа. За это господь бог

подарил ей маленькую Килинку, дотошные калиновчане божились, что сотворил он это чудо,

приняв образ забулдыги-попа, наверное, так и было, вскоре исчез с глаз людских попик так, как

способен исчезать только дух святой.