Красная роса (сборник)

разглядел знакомые черты родного лица. Узнал узенькие, шнурочком, брови, такие же, как и у

него. Мамин ровный нос, только неестественно заостренный, мамины округлые щеки, но без

свежего румянца, почерневшие, запекшиеся губы.

— Мама… — выдохнул он.

Она не раскрыла век, не повела бровью, не взглянула с любовью на сына.

Страшная догадка обожгла сознание. Как подрубленный, упал он на колени, положил голову

матери на грудь, замер. И услышал быстрое биение сердца.

Биение маминого сердца! Иван Ткачик не врач, он не способен определить по этому биению

время, отведенное судьбой его матери. Но мама жива, она просто спит, поэтому причин для

отчаяния нет! И все же, прислушиваясь к беспорядочному стуку ее сердца, о котором судить

только врачам, ощутил тревогу и беспокойство.

Поднял голову, встретился с тревожным взглядом девушки и резко вскочил на ноги:

— Врача! Зови врача!

V

Дождь перестал, гроза откатилась за горизонт, только молнии еще вяло перемигивались

вдали. Невидимая в ночной тьме полуторка неуклюжим уродом медленно ползла по невидимой

дороге. Если бы не урчание мотора, не чавканье грязи под колесами, и за пять шагов ее не

заметишь.

Ехать было трудно. Пока еще пробирались по поселку да пока ярче светили молнии, как-то

двигались. Кошачьим зрением Павло Лысак ориентировался инстинктивно, по памяти, ведь знал

калиновские улицы так, что и с завязанными глазами не заблудился бы. Когда же выехали за

околицу и подъехали к месту, где дороги разбегались в разные стороны, пришлось двигаться

наобум. Такова, видимо, езда в грозное время войны, и надо к ней привыкать.

Роман Яремович смотрел вперед, пытаясь разглядеть хотя бы контуры того, что будет

впереди.

— Ты что-нибудь видишь, Павлуха?

Лысак будто и не слышал вопроса. А может, не понравилось — его никто не называл

Павлухой.

— Как с завязанными глазами, — пожаловался Белоненко.

— Да у вас же две пары глаз… Можно и разглядеть…

Прозвучали эти слова вроде бы панибратски, а на самом деле — отчужденно. Не любил

Лысак, когда его отвлекали от дела в трудную минуту.

В кузове — тишина. Только дождевые капли хлопали об охотничьи парусиновые плащи

прокурора Головы и лесничего Витрогона. Эти двое были заядлыми охотниками, калиновскими

знаменитостями.

Шерстяной платок Евдокии Руслановны, матерчатые фуражки мужчин, шапка на голове

Зиночки Белокор ловили дождевые капли, тяжелели, исходили паром от человеческого тепла.

Полуторка еле смогла выехать за город, впереди еще была далекая дорога, а пассажирам

уже казалось, что они целую вечность плывут в Ноевом ковчеге и что ни этому путешествию, ни

тьме не будет конца.

— Как он едет? Горшки везет, что ли?

Голос Трутня, всегда всем недовольного, прозвучал и на сей раз протестом.

— Кому жалуетесь, Трутень, в какие инстанции? — спросил судья.

— Господу богу жалуется человек, — хрипло откликнулся прокурор.

Краткая, незлобивая перебранка оживила пассажиров.

— Это я вам скажу — езда! — добавляет Зорик, и в голосе его тоже жалоба и недовольство.

— Кому тесно — можно пешком. Не отстанете… — это, конечно, Кобозев.

На некоторое время вновь воцаряется досадное молчание. И в самом деле, ехать плохо, а

идти пешком еще хуже. Лучше уж трястись на мокром твердом днище. Но все-таки Жежеря

злобно бросает:

— Во всяком случае, можно было подстелить хотя бы охапку сена.

— Хватило бы и куля соломы, — сказал Голова.

И неожиданно под однообразную барабанную дробь дождя вспыхивает совершенно другой,

такой знакомый, даже домашний разговор.

— Да можно было бы и подушечку прихватить, — насмешливо бросает Семен Михайлович

Раев.

— Зря поскупился… — подхватил Савва Дмитрович Витрогон.

— Потребсоюз — это тебе не лес. В твоей конторе сальдо-бульдо сойдется, а у нас, брат,

баланс…

— Война сбалансирует и сальдо, и бульдо, — вздохнул Нил Силович Трутень.

— Не горюйте, братцы партизаны, — бодро откликнулся историк Юлий Лан. — Доберемся до

базы, заползем в теплые землянки, подложим под бока сена — никакая слякоть не проймет.

Лан вспомнил о теплых землянках в чащобе, заранее построенных ими и

законсервированных до поры до времени.

Всплыли в воображении уютные землянки, и как-то посветлело на душе у каждого.

Нравились им лесные жилища, врытые в землю, выложенные горбылем и пахучей сосниной, с

полом, устланным сухой хвоей, двойным потолком, тщательно засыпанные землей,

задернованные, — пройдешь и не заподозришь даже, что где-то здесь есть скрытое лесное

жилище.

Тем временем машина ползла как улитка, тьма, казалось, и не собиралась рассеиваться.

— А может, ему посветить? — откликнулся Голова.

— Кому посветить? — удивился Комар.

— Да водителю же…

— Чем?

— В моей котомке завалялся фонарь.

— Постучитесь в кабину.

Жежеря и Трутень, не сговариваясь, забарабанили в кабину. Не выключая мотора, Лысак

притормозил, высунулся из кабины.

Наперебой объяснили ему, в чем дело.

— Не могли сказать раньше?