Красная роса (сборник)

Шевченко, с которым мы вместе учились в пятом «Б».

Оленка не успела досказать историю своего замужества, так как что-то ее обеспокоило, она

защелкала тормозами, сбавила ход, осторожно въехала двумя колесами на тротуар, прижала

машину справа так, чтобы не мешать движению на дороге, и выключила зажигание.

— Вот и приехали. Здесь я живу. Прошу в дом! — открыла она дверцу.

— Да неудобно. Разве чтобы увидеться с Николаем…

— С Николаем я сама виделась в последний раз в сентябре сорок первого. Погиб наш Паныч.

Над Киевом сбил «мессершмитта». Его самого тут же подбили, на одном крыле тянул мой Микола

«ястребка» к своему аэродрому, тянул и не дотянул…

Грусть появилась в глазах, глуше стал голос.

Олена Павловна занимала в многоэтажном просторном доме, наверное, самую тесную

однокомнатную квартиру.

— Мала хата, но для меня площади достаточно. Здесь ночую, а жизнь моя там, в саду, в

лаборатории. Приезжаю сюда каждый день, потому что здесь Николай, здесь — Поликарп…

На стене рядом — три портрета. Посередине — Поликарп. Я его заметил сразу, видимо,

настоящим художником был фотограф, увековечивший молодого, в расцвете сил отца Оленки. Он

его посадил перед аппаратом так, что полностью закрыл от объектива неживой глаз и

исполосованную сабельным ударом бровь, снял его не в профиль и не анфас, а в так

называемый полуоборот. На лице не видно ни единой оспинки, зато оно было темно-бронзовым,

будто делался этот снимок с талантливо вылепленного скульптором бюста. Могуче,

монументально выглядел на портрете Поликарп. А по обе стороны от него — юноша в форменной

фуражке пилота с яркой кокардой, настоящий красавец, в чертах которого нетрудно было узнать

Паныча, длинного, самоуверенного подростка школьных времен, и девушка, эта же Оленка, с

бусинками глаз, полных смеха и иронии и неисчерпаемой энергии молодости.

Я стоял перед портретом Поликарпа, как верующий перед иконой, ждал, что о нем скажет

Оленка.

— Нет Поликарпа… — полушепотом вздохнула она. — Нет отца…

И тогда я робко поднял на нее глаза, без слов спрашивал, и она меня поняла.

— Почему — Павловна? О Макар, это история… Тысяча и одна ночь. Романтика… Чистой

воды романтика. Теперь такого не бывает…

Она выдвинула ящик, достала старенький школьный гроссбух, в наши довоенные времена

именовавшийся «общей тетрадью», подала мне.

— Если хочешь знать, кто такой Поликарп, — прочти. Читай то, что обведено красным. Это

самое важное. Будешь читать?

— Обязательно.

— Вот и хорошо. Я пока схожу в гастроном и займусь хозяйством. Будь как дома…

Деревянная пуговица!

По-школярски насмешливо сверкнула задиристым взглядом и закрыла дверь. Минуту спустя

взревел мотор «Запорожца», потарахтел, стал удаляться, и вскоре вес стихло.

Я раскрыл тетрадь.

Чем-то знакомым и одновременно таинственно-загадочным, давним повеяло от пожелтевших

листиков разлинованной в клеточку бумаги, от старомодного почерка с наклоном вправо, от

каждой буквы, выписанной почти отдельно и очень старательно. Я никогда не видел почерка

Поликарпа, но почему-то сразу же его воспринял, поверил без колебаний, что именно так писал

этот мужественный человек, светившийся со стены окаменевшим бронзовым лицом.

С благоговением и внутренним трепетом вникал я в каждое слово, выведенное старательно,

подсознательно понимая, что вникаю во что-то необычное, заглядываю в душу незаурядную, в

жизнь особую. На первой странице в заглавии стояло: «Сугубо для Оленки». Затем крутым

росчерком: «Самые яркие страницы жизни рядового солдата революции. Прочесть только после

завершения автором жизненного пути».

Таинственностью и романтичностью повеяло от одного уже названия. Поэтому я на миг

замер, еще и еще раз пробегая глазами каждую букву, каждое слово, будто искал в них какую-то

неточность, какую-то загадку, а на самом деле просто не решался остаться наедине с голосом

человека, который в свое время был моим кумиром. А вот теперь, уже на склоне лет, когда

пришло время выискивать самые яркие страницы из пережитого, этот необычайный человек

должен со мной говорить, как живой с живым.

Я прикипел глазами к портрету. Всматривался в каждую черточку лица, восстанавливал в

памяти живой образ человека, которого когда-то так тщательно рассматривал на пионерском

собрании. На том, живом, лице таким неуместным был синевато-розовый шрам, глубокие оспины

сильно портили его выдубленную всеми ветрами и опаленную горячим солнцем тугую,

эластичную кожу, а неживой глаз увлажнялся под рассеченной нависшей бровью. На портрете

фотограф не оставил ни одного из этих недостатков, которыми не природа наградила этого

человека… И перед тем, как перевернуть заглавный лист, я подумал: как это хорошо, что