Красная роса (сборник)

существуют буквы, существует фото, что они обладают сказочно-магической силой сохранять для

последующих поколений и мысли, и образ тех людей, которые уже отошли в небытие. Какое это

счастье, что мы обладаем этим великим достижением человеческого разума.

Благоговейно перевернул страницу и сразу же окунулся в чужую жизнь, в чужие мысли, в

чужую тревогу.

«Началась война. Хотя ее и ждали, были уверены, что она нас не обойдет, были к ней

готовы, но свалилась она как снег на голову, и именно в то время, когда ее не ждали, даже не

подозревали, что она может начаться так вероломно, так нагло.

Для меня это третья война. И предвижу, самая трудная. И не только для меня лично,

человека, по сути уже отвоевавшегося и имеющего полное право стоять в стороне и наблюдать,

как станут воевать те, кому предстоит воевать, она будет самой трудной для всех людей, для

всего человечества. Эта война — не на жизнь, а на смерть, кто кого, третьего не дано. И поэтому

я лично, как коммунист, как воин, не могу стоять в стороне. Я найду место в строю бойцов, хотя

и понимаю: это будет мой последний бой.

Поэтому пока есть время, должен записать все, что сберегла память, донести свое

жизнеописание не до читателей, так как моя биография, биография рядового, простого человека,

никого не заинтересует, я оставляю ее только для своей воспитанницы и любимой дочери

Оленки. Она должна знать всю правду, она должна отыскать в ней истину и найти себе опору в

жизни».

Таким вступлением начиналась исповедь Поликарпа. Я сразу же забыл обо всем, погрузился

в глубину прекрасной, давно прожитой жизни.

«Родился я накануне загадочного XX столетия, в тот день, который ровно сто лет перед этим

дал миру могучего Пушкина. Когда я стал подростком и узнал о солнечной поэзии Пушкина от

своего самого верного друга Павлика Кружинского, то на всю жизнь влюбился в нее и, узнав о

таком совпадении, был приятно поражен и гордился этим.

Отца у меня не было, мать о нем никогда не вспоминала, только однажды как-то

похвалилась, что у нее сыночек не из простого рода, что меня ей, обыкновенной прачке, ласково

подарил важный пан, подарил да и забыл. Поэтому холить и воспитывать меня было некому.

Наверное, так и остался бы я на всю жизнь сперва мальчиком на побегушках, а затем

человеком с житейского дна, которое так хорошо описал Максим Горький, если бы не попала моя

мама на должность уборщицы в классическую гимназию. Поселились мы с ней в каморке под

лестницей. Мне велено было как можно меньше показываться людям на глаза, особенно

ученикам и преподавателям. Страшная оспа превратила мое, по свидетельству мамы,

благородное лицо в уродливую маску, и я очень скоро ощутил на себе несправедливость и

жестокость тех, кто меня окружал, — вместо сочувствия они проявляли по отношению ко мне

презрение и отвращение.

На рассвете, когда еще город спал, крадучись, я выскальзывал из каморки, с тем чтобы

вернуться сюда уже тогда, когда гимназия была пустой. Поэтому меня здесь редко кто видел.

Однажды я неожиданно встретился и познакомился со своим ровесником, сыном директора

гимназии Павлусем. Кареглазый красавец, всегда наряженный в форменный костюмчик, всегда

вежливый. Раньше я видел его только сквозь темное окошко нашей клетушки. Нет, я совсем его

не боялся, я был невероятно заинтригован породой этих людей, наблюдал за ними так, как

биолог, наверное, наблюдает за редкостными живыми существами, о жизни и повадках которых

стремятся узнать, не беспокоя их самих.

Павлусь, оказывается, тоже знал о моем существовании и тоже интересовался моей

личностью.

— Тебя Поликарпом зовут? — вежливо спросил он, когда мы случайно поздним вечером

встретились в вестибюле гимназии.

— А что? — недружелюбно съежился я.

— Ты меня не бойся, — сказал он. — Я хочу дружить с тобой, я хочу…

— Хе, дружить! — хмыкнул я. — Со мной дружить?

Мама отдала меня «в люди». Хозяин суровый, работу поручал самую черную. Я ни от кого не

слышал ласкового слова, они обзывали меня как хотели, норовили на каждом шагу сделать мне

больно…

И вдруг — человеческие слова: «Я хочу дружить с тобой». Во что угодно мог поверить,

только не в возможность с кем-нибудь быть в дружбе. Да еще с кем? С красивым панычиком,

сыном самого директора! И я заподозрил в этом еще одно, может быть, тончайшее по своей

изобретательности коварство. Я ответил бы ему, если бы он не был сыном нашего благодетеля…

— Благодарю за ласку, — сказал я покорно, — но дружить со мной не стоит… Лучше не надо.

— Я хочу тебя учить, помочь стать грамотным…

— Я и так грамотный…

— У меня есть интересные книжки… Те, которые тебе пригодятся…

Я невольно задумался. Книжки — моя слабость, моя любовь, я читал все, что попадало в

руки. Но что мне могло попасть? Уже хотел было выразить согласие, но все же что-то дернуло за

язык: