Красная роса

И все же у меня не было сил открыть ему свое сердце. Все мне казалось, что он делает это из жалости ко мне или, может быть, еще какую-то другую, непонятную мне цель преследует. Поэтому однажды, в то время когда мне основательно испортили настроение на работе, когда я был настолько ошеломлен и подавлен, что мне не хотелось жить на свете, я сказал своему воспитателю:

— Напрасно вы со мной возитесь. Ну зачем мне все это, зачем мне знания, зачем мне наука?

— Чтобы быть человеком.

— Разве я человек? Я — посмешище.

До сих пор я не видел Павлуся во гневе. Услышав мои слова, он подскочил как ошпаренный, покраснел, слезы брызнули из глаз.

— Кто смеет над тобой смеяться? Какой изверг?

И я понял — правда, это изверги, они издеваются надо мной, иначе их не назовешь.

— Тебя мучают оспины на лице? А разве ты в этом виноват?

— Но на мне же совсем… места живого нет…

— Тебе не повезло, это правда, но разве следы оспы определяют сущность человека, его красоту? Основа человеческой красоты — это свет разума и доброты, а внешние повреждения — не изъян, а свидетельство пережитого горя, мук, того, что только сильный и мужественный человек способен пережить.

Павлусь положил мне руку на плечо.

— Ты, Поликарп, хороший хлопец, у тебя мужественное, открытое лицо, искренний, умный взгляд, а следы тяжелой болезни только подчеркивают жизнеспособность и силу твоей личности. Не склоняй голову ни перед кем, не чувствуй себя виновным, прояви свой характер, свой ум, докажи, что ты равен со всеми.

Вскоре мне выпал случай показать себя. И не кому другому, как самому самодержцу российскому, за что и выставили мою маму с работы. Пан директор очень ей сочувствовал, даже сожаление выражал, но не принимал во внимание слезы, не проявил христианского милосердия — с честью выполнил свой долг перед троном.

Павлусь не отказался от своего ученика. Наоборот, с еще большей доверчивостью и заботой занимался мной, учил и радовался моим успехам.

Шли годы, мир корчился от ужасов империалистической войны, на фронт выступали все новые и новые контингенты солдат, а с фронта приходили страшные похоронки.

Мы были уже юношами. Менее заметными стали мои оспины, я носил голову высоко. Природа одарила меня крепкой фигурой, наделила завидной силой и твердыми кулаками, так что уж теперь редко кто решался бросить в мой адрес обидное слово. Но главное было не в этом. Благодаря стараниям Павлуся я знал не меньше, чем выпускники гимназии, и поэтому мог спокойно, уверенно и разумно смотреть на мир. Я узнал себе цену.

Павлусь познакомил меня с людьми, которые открыли мне широкие и неведомые горизонты. Тайком я перечитывал книжки и брошюры, которые с каждым днем обогащали сознание и формировали мою личность, приобщали к делу великой борьбы за человеческое счастье. Я гордился тем, что меня, простого рабочего, приняли в коллектив, назвали большевиком.

Однажды познакомил меня Павлусь с прекрасной семьей: мать — Софья Гавриловна и дочь — Вера, Верочка, Виринея…

Вера, Верочка, Виринея в моей жизни стала той единственной, которой я мог посвятить всю жизнь. С первого взгляда я, семнадцатилетний, был очарован ею навсегда. С первого разговора, недоверчивый и настороженный, я почувствовал в ней человека, который увидел и стал уважать во мне человека.

До этого времени я не смел даже приблизиться к девичьей компании. И не только потому, что считал себя уродливым, а просто из чувства обычного человеческого достоинства, считая, что не стоит унижаться перед людьми, способными в первую очередь увидеть в тебе недостатки, не обращая внимания на твои достоинства. А я успел заметить, что у каждой из девушек, с которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.

Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.

Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете, который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому человеку.