Красная тетрадь

Я думаю, он хотел ее поддержать, но волновался и злился оттого, что не знал как.

Мы с Володей и Андрюшей сидели на Валиной кровати. Володя очень по-взрослому сцепил руки в замок. Андрюша выглядел крайне обеспокоенным. Я, наверное, тоже.

Я все повторял:

– Ты уверена, что приходишь в себя?

А Фира терпеливо отвечала каждый раз одно и то же:

– Да, Арленчик, мне уже лучше.

Танцы закончились, итог их был странным. Но остались девочки и их блестки, высокие начесы, праздничные костюмы.

Андрюша сказал:

– Если честно, я утащил одну гирлянду.

– Что? – спросил я.

– Я утащил одну гирлянду, – сказал Андрюша. – Не знаю, зачем я это сделал. Но я так сделал. Хочешь, украсим твою комнату, Фира?

– Надо немедленно сообщить, – сказал я, а потом осекся.

– Вот-вот, – сказала Валя. – Идите за своей гирляндой.

Мы с Андрюшей развесили гирлянду над кроватью Фиры, приклеили ее скотчем, сложив в волну. Володя выключил свет, и Фира теперь лежала под прекрасными огнями, совершенно новогодняя.

Под этим ярким, разноцветным светом она выглядела почему-то еще более нездоровой.

– Мне так нравится, – сказала она. – Очень красиво.

Огоньки переливались, гасли и загорались снова.

– Какое все новогоднее, – добавила Фира. – Прямо праздник.

Володя сказал:

– Ну! Такая ты фея зато теперь.

– Я – фея.

– Просто сказочная, – сказал Боря.

– Так грустно, что ты болеешь, – сказала Валя.

– Ну, на самом деле, не то чтобы мне нужно какое-то особое внимание, – сказала Фира. – Все идет так, как должно.

– Да, – сказал Володя. – Просто если бы сознание потерял дрочер, всем было бы плевать. Да, мокрая лапка?

– Да, – сказал Андрюша.

– Хорошо быть девочкой, – сказал Фира.

Валя сказала:

– Да, особенно такой хорошенькой.

– Ты правда так думаешь?

– Да, – сказала Валя. – Все так думают. Ты прехорошенькая.

Я сказал:

– И большая умница.

Фира сказала:

– И стихи люблю. А стихи вы мне почитаете?

И мы стали читать ей разные стихи, грустные и веселые. Я читал стихотворение Я. В. Смелякова под названием «Кладбище паровозов». Это очень грустное стихотворение. Кажется, будто оно об отживших свое, заржавевших паровозах, но на самом деле оно о людях и бесконечности принесенных ими жертв.

Меня это стихотворение очень трогает. Я люблю людей, героев, и механизмы, и поезда.

Только не люблю кладбища.

Особенно меня трогает вот этот отрывок:

Шапку сними, товарищ,
Вот они, дни войны.
Ржавчина на железе,
Щеки твои бледны.

Я очень хорошо прочувствовал это стихотворение. Фира – мой тот самый товарищ, чьи щеки были так бледны. И в этот раз стихотворение по-особенному меня задело, хотя оно и так мое любимое. Я понял его глубже, будто я повзрослел.

Не было с нами многих друзей: Ванечки, Милы, Алеши, Дианы.

Но они и не могли понять того, что было сейчас между нами.

Хотя, может быть, смог бы Ванечка. Мне так кажется. Он очень чувствителен к людям, и его сердце открыто.

Пришел Максим Сергеевич. Он открыл дверь ногой, в руках у него был пропитанный розовым соком бумажный пакет.

– Орлы! – сказал он. – Эдуард Андреевич сказал, что Фире надо бы подкрепиться. Вот я и для вас взял.

– Я люблю есть ночью, – сказал Андрюша.

Максим Сергеевич выдал нам по куску мяса в бумажной обертке.

Я сказал:

– Я так не могу, мне нужны тарелка, вилка и нож.

– Ой да ладно, Жданов, – сказал Боря. – Не вые…

Тут он сделал многозначительную паузу, посмотрел на Максима Сергеевича и сказал:

– Не выеживайся.

– Да, – сказал Максим Сергеевич. – Поддерживаю предыдущего оратора.

Фира тут же вгрызлась в свой поздний ужин, она выглядела очень голодной. Ее руки в блестках и розовом соке крепко сжимали кусок мяса. Чуть помедлив, Андрюша тоже вцепился зубами в мясо, а потом его примеру последовали и все остальные.

А я смотрел на красную говядину в моих руках.

Вряд ли я мог стать еще грязнее.

Кроме того, я чувствовал себя голодным.

Запах мяса совсем перестал отвращать меня. Даже наоборот, я улавливал приятный, возбуждающий аппетит аромат.

Боря протянул руку, надавил мне на голову.

– Да ешь ты, не отрывайся от коллектива.

Да, подумал я, ни в коем случае не следует отрываться от коллектива.

Тем более, если я так хочу есть, то ничего страшного.

И я тоже принялся рвать мясо зубами, как какой-нибудь голодный зверек. Должно быть, выглядело все это странно и отвратительно. Максим Сергеевич стоял у двери и смотрел в сторону.

Мне очень захотелось «Крем-соды», моей любимой газировки, но Максим Сергеевич принес только сок в большой банке. Его мы и стали пить, без стаканов, просто передавая банку по кругу.

Я чувствовал себя из-за этого большим хулиганом.

Максим Сергеевич сказал:

– Дети-дети.

Фира спросила:

– Вы волновались?

– Да, – сказал Максим Сергеевич. – Случись что, и это мне объясняться перед твоим отцом.

Мои руки были липкие от розового сока, и вообще мне хотелось помыться, но в то же время я боялся оставить Фиру одну.

Вдруг моему товарищу станет плохо!

Моему бледному товарищу!