Красная тетрадь

– А не торопимся ли мы? – с сомнением протянул Семен Саввич, с брезгливою миною присаживаясь на пенек. Пенек был низок и общий вид получался неубедительный совершенно. Однако и стоять тоже больше мочи не было никакой – ноги в сапогах гудели и ныли. – Можно было бы за эту ниточку потянуть, проследить всю цепочку… И из Ишима, из жандармского управления советуют все взвесить, прежде чем хватать кого ни попадя…

– Оставьте, право! – визави Овсянникова пренебрежительно махнул рукой. – Это беглый-то политический – «кто ни попадя»? Ну тогда я уж и не знаю! Что такое за манеры у нынешней охранки – тянуть до тех пор, пока поздно не станет? Куда удобнее распутывать лесу, когда рыбка уже у вас в руках, не так ли? И сколько раз самые блестящие комбинации срывались лишь оттого, что кто-то не осмеливался сделать решительный шаг. Сколько бунтовщиков скрылись за границу, иным образом сорвались с крючка! А кого станут винить, если и в этот раз выйдет что-то подобное? Меня? Нет, мое дело маленькое. Я свое прокукарекал, а там хоть не рассветай. Вас, дорогой Семен Саввич, вас станут винить, если рыбка хвостиком махнет и уплывет незнамо куда. А еще хуже, если товарищи загодя слежку почуют и всю лавочку-то и свернут до лучших дней. Переведут, так сказать, кадры в резерв. А у вас даже и в руках-то ничего не останется. Что тогда делать станете?

– ПО сути если рассудить, вы, конечно, дело говорите… – задумчиво произнес Овсянников.

Видно было, что он еще не принял решения.

Товарищ Максим оказался низкорослым, носатым и откровенно чахоточным малым. Впрочем, был тих, в разговоры почти не вступал, послушно залез в телегу под рогожу и лежал там, лишь изредка приглушенно покашливая в кулак. Боковой, малопроезжий тракт был безлюден. Хриплые рассветные крики птиц напоминали о недалекой осени. Какой-то большой хищник или падальщик долго летел низко над дорогой впереди повозки, медленно взмахивая крыльями и ничуть не боясь людей. Лошади фыркали и трясли головами. Летящая впереди птица им явно не нравилась. «Может быть, они как-то все же знают, что бывает с лошадьми после смерти?» – подумал Измайлов.

В зимовье было душно, пыльно и остро пахло сушеной травой. Из-под лежанки метнулся к открывшемуся выходу какой-то узкий темный зверек. Должно быть, куница промышляла сбежавшихся на просыпанную крупу мышей. От травной трухи бедняга Максим раскашлялся так, что согнулся пополам и никак не мог разогнуться. Измайлов поддержал его под локоть, тот взглянул из-под мокрых от испарины волос блестящими умными глазами больной собаки. Надя деловито шуршала вокруг и обещала немедленно заварить больному траву, облегчающую грудное стеснение. Инженер против воли оглядывался, и все искал каких-то ему самому неведомых признаков их с Надей прошлогоднего единения. Ничего не находилось.

Наскоро обустроив Максима и сославшись на неотложные рабочие дела, Измайлов с облегчением покинул зимовье, поручив Наде дальнейшие заботы о больном.

– Ты не останешься? – спросила Надя на краю поляны, положив руки ему на грудь. – Ты помнишь, здесь…

– Помню, помню, – торопливо откликнулся Измайлов. – Но я правда не могу. И… это же невозможно сейчас… тут же Максим…

– Но мы могли бы… – нерешительно начала Надя и тут же оборвала себя, что-то такое прочитав на лице инженера. – Иди!

Измайлов торопливо поцеловал ее в угол сухих губ и заторопился прочь.

Светлым, росным, красивым утром, про которое люди непременно скажут – Божье, умер игрушечных дел мастер, бывший пастух Тихон. Умер донельзя благостно – вышел на рассвете из дома, умылся в кадушке, присел на теплом крылечке под козырьком, против обыкновения не взяв с собой чурочек и инструментов. Поглядел на небо, на солнышко, всходящее над блестящим от росы огородом, светло улыбнулся напоследок всему, да и завалился набок. Игнатий, который в это время был на заднем дворе вместе с малым сынишкой, кинулся к нему сразу – поддержать, да Тихон уж и не дышал, и сердце остановилось.

На крик мальчишки сбежались слуги и долго бестолково толклись вокруг, препираясь между собой – никто не решался пойти оповестить о случившемся Марфу Парфеновну. Даже Анисья, которую обычно хлебом не корми, а дай в пищу какой-нито подгляд да сплетню – и та кусала губу, тупилась, отнекивалась. В конце концов, тяжело вздохнув и сдернув с головы шапку, отправился с печальной вестью Мефодий.

Марфа не плакала и не выла. Церемонно, едва не до земли, поклонилась перенесенному во флигелек другу, едва касаясь, поцеловала морщинистые веки. Саморучно сложила в окованный сундучок все законченные и незаконченные игрушки, детали для них. На равных со служанками выполнила для Тиши все потребные обряды. И всю ночь в одиночестве, не позвав никого из церкви, сидела над телом, бормоча молитвы и глядя на одинокую свечу, отражавшуюся в оконном стекле.