Красная тетрадь

Гликерия Ильинична лежала в подушках. Ее укрывала пухлая розовая перинка, похожая на раскинувшуюся в истоме свинью. На фоне белизны наволочек и розовости перинки серо-желтое лицо пожилой женщины, обрамленное неопрятно растрепавшимися кудельками, казалось мертвым. Глаза ее были полузакрыты, под веками быстро и странно ходили туда-сюда зрачки. В полузабытьи Гликерия Ильинична видела, как пятилетний Митя нашел во дворе таз с горячим крыжовенным вареньем и торопливо ест его с помощью подобранной тут же палочки, облизывая ее. Темно-золотистые капли падают на траву, толстенькие митины ножки нетерпеливо притоптывают вокруг табуретки. Он сопит и пытается подцепить прозрачные ягоды, которые медленно, но неуклонно соскальзывают с палочки обратно в таз.

– Митенька, не надо, опрокинешь все на себя, обожжешься! – в страхе кричит Гликерия Ильинична.

И вдруг видит, что вместо темных и шелковистых волнистых волос у ее мальчика всклокоченная рыжая шевелюра, вздернутый нос и некрасивые коричневые веснушки по всему лицу.

– Ты не Митя! – с ужасом вспоминает она. – Митя умер… А ты хочешь меня обмануть!

– Ну, я, конечно, не Митя, – внезапно соглашается ее сонное видение. – Я – Матвей. И обманывать мне вас ни к чему. Тем паче, что ваш Митя, кажется, тоже не умер, а просто стал разбойником… Если вы меня понимаете, конечно…

– Что? Что ты говоришь?! – Гликерия Ильинична подскочила на кровати, перинка съехала, открыв отделанный кружевами ворот рубахи и виднеющуюся в нем высохшую грудь. Кожа Гликерии Ильиничны напомнила Матвею тонкую и пыльную гофрированную бумагу, в которые Вера заворачивала стеклянные елочные шары, убирая их после Рождества в коробку. – Кто ты такой? Откуда взялся?

– Я пришел сюда с Юрием, внуком Розы и Самсона, – рассудительно сказал Матвей, решив, что домашняя кличка Юрия старушке наверняка не понравится. – Но то, что я вам сейчас скажу – тайна. Вы можете не поверить мне и отказаться… Я бы на вашем месте сам, наверное, не поверил, – честно признался мальчик. – НО, если вы хоть словечко кому-нибудь расскажете, то ничего не будет. Никто вам ехать не позволит…

– Да куда ехать-то? О чем ты? – вязкая темная пелена, которая уже почти совсем затянула разум Гликерии Ильиничны, потихоньку отступала. Кажется, в ее жизни, которую она со вчерашнего дня полагала оконченной, должно произойти что-то еще. – Матвей, да? Начни еще раз, Матвей, и попытайся мне объяснить…

– Я могу отвезти вас к Мите – вот и все объяснения! – решительно сказал мальчик.

– Зачем? – тихо прошептала Гликерия Ильинична. – Зачем ты разрываешь мне сердце?! Не лги мне! Митя умер! Или тебя послал… этот?! Уходи!

Пожевав губу и накрутив на палец прядь рыжих волос, Матвей сообразил, что под словом «этот» старушка понимает мужа Марьи Ивановны.

– Нет! Меня никто не посылал, – сказал он. – И «этот» тоже. Мы с Юрием и Соней, как узнали, сами помочь решили. Так вы хотите Митю своего увидеть или нет? Говорите сейчас!

Гликерия Ильинична тихо застонала и заметалась на кровати. Розовая перинка сползла на пол. Матвей деликатно отвернулся. Переживания старушки были ему, в сущности, непонятны. Ехать надо и смотреть. Митя или не Митя? Вот и все дела. А у него, Матвея, – свой интерес.

– Вы верхом-то ехать сумеете? – нетерпеливо спросил он, глядя на дверь.

– Сумею, – после продолжительного молчания, тихо ответила старушка позади него. – Если конь не очень норовистый. В юности я считалась неплохой наездницей и даже брала призы. А… далеко ли придется ехать?

– Да порядочно, – вздохнул Матвей. – Но вы не бойтесь, мы вам Гречку дадим, она смирная. А сами – вдвоем на Воронке. Он, аспид, Волчонка и вправду слушается… А, коли решились, так одевайтесь скорее, я вас через заднюю дверь во двор выведу, там Юрий с лошадьми в проулке ждет. Давайте скорее, пока кто-нибудь из трактирных не пронюхал что… Коли узнают, так все разом накроется…

– Я сейчас, сейчас… Ты, Матвей, голубчик, уж подожди чуток! – еще несколько минут назад Гликерии Ильиничне более всего хотелось, чтобы этот необаятельный лживый ребенок ушел, и не возвращался никогда. Теперь она буквально до смерти боялась, что он действительно уйдет.

Во второй половине дня прошел небольшой дождь, но к вечеру опять почти полностью разъяснилось, и мелкие, разноцветные и узкие облака полоскались над закатом, как портянки на веревке. Солнце уже коснулось мокрых верхушек и, казалось, ежилось от этого прикосновения – по его темно-малиновой поверхности катилась какая-то почти незаметная для глаза рябь. Варвара рисовала на еще освещенном солнцем берегу озера, стараясь ухватить медленно выползающий из лесу туман, языки которого уверенными округлыми движениями размывали границы мира, как будто кто-то в огромной кастрюле для теста смешивал между собой воду, небо и лес. Верхушки елей и края их лап высовывались из голубовато-розовых языков, словно изюм.

Он позвал ее. Кисть выпала из ее руки и долго-долго, на лету отделяя от себя краску, падала сквозь сноп вечернего солнца. Потом она обернулась и темно взглянула на него.

– Варя…