Красная тетрадь

Последние посетители «Калифорнии» разошлись, двух особенно упившихся Богдан выпроводил силой. Старенький дедушка Яков дремал в уголке в обнимку со своей скрипкой. Трое гостей поднялись наверх, в свои комнаты. Один из них, норвежец Сигурд Свенсен, капитан яхты, привыкший к ночным вахтам, желал бы еще побеседовать с хозяином, но Илья дал ему понять, что занят. Свенсен был интересным собеседником, но нынче у Ильи просто не было соответствующего настроения.

Сидя в своей комнате за столом и механически проверяя счета, Илья вспомнил давний, уж более четырех лет тому назад, разговор с петербургской барышней Софи Домогатской.

– Вам не обидно, что Аглая пренебрегает вами? Плюнуть бы на нее – и все дела.

– Аглая Левонтьевна право имеет.

– Это с чего бы? Мать ее из крестьян, да и отец – не особенная шишка, как я погляжу. А вы, Илья, по здешним меркам богаты, здоровьем так и пышете и вообще хороши собой, как мужчина, – в этом месте Илья зарделся и закхекал. – Я правду говорю. А что до национальной принадлежности, то при здешней всеобщей смешанности народов об этом просто и говорить смешно…

– Мужчина в своих притязаниях может рассчитывать только на то, что у него в руках – дело, доход, умения. Женщина, пока она молода, самой своей эфирной природой может надеяться на большее.

– То есть, если отвлечься от эфирных субстанций, продать свою красоту и перепрыгнуть на ступеньку повыше. А разве мужчина, пользуясь хоть внешностью или природой же данным обаянием, не может проделать чего-то подобного? У нас, знаете, в Петербурге…бывает такое…

– Бывает, конечно. Только что ж это за мужчина и как он после себя понимает? Этого я не пойму и даже думать, извините, не желаю…

– Леокардия Власьевна назвала бы это дискриминацией по половому признаку, а вас, Илья… забыла умное слово…

– А моя маманя Леокардию Власьевну иначе чем «драной кошкой» за глаза и не величает…

– Вы разве согласны? Впрочем, Каденька бы вас в глаза отвеличала…

– Не согласен ничуть. Леокардия Власьевна – крайне интересная женщина. В Сибири мало таких.

– Да и везде, поверьте, мало…

Четыре года прошло. И что ж? Ничего не сменилось. Леокардия Власьевна раз не выдержала, велела дочери чуть не при всех:

– Да дай же ты ему, наконец, ответ, не тяни кота за хвост! Он тебя едва глазами не съел!

Надменный полуповорот головы, жемчужный белок глаза в изгибе золотистого локона:

– Право, Каденька, я не разберу, что ты волнуешься. Он у меня и не спрашивал ничего!

Правда ее, не спрашивал. А как спросить? Что?!! Пойдете ли вы, Аглая Левонтьевна, в придорожный трактир хозяйкой? Драить, варить, прислугу гонять, приезжих ублажать, мастеровых и крестьян водкой и вином поить. Выгоду свою блюсти, копеечку экономить, прибыль налаживать… Или по другому начать? Готов следы твои в осенней глине целовать… Позволь уложить тебя на перины шелковые, поднести питье медовое… Как там в русских сказках говорится?

Все одно! Ответ любому ясен, и вопросов не надо.

После отъезда Коронина Аглая преподает в училище вместе с отцом. Всем на удивление, получается хорошо. Дети ее любят, и даже те, которые у Коронина и отца в тупых числились, у нее всему научаются. Когда родители спрашивают, поднимает бровь, говорит: «Подход нужен».

А к ней самой? Все чертовы деньги, всю алую кровь по капле… Глупость, глупость все… Баба, тряпка, правильно мать ругается! Надо было переломить себя, жениться на Рахили, да и дело с концом… Что ж? Еще, пожалуй, и не поздно, Рахиль, по слухам, не замужем. Засылай сватов в Большое Сорокино… Что ж ты не торопишься, Илья Самсонович?!!

Скрип двери в тишине прозвучал почти оглушительно. Молодой трактирщик поморщился и раньше, чем поднял голову, порешил: завтра с утра распорядиться или уж самому петли смазать. Отрывая взгляд от бумаг, почти не сомневался, что увидит неугомонного норвежца-капитана…

– Аглая Левон… Левон… Левонтьевна! – голос противно сорвался на середине и вышло, как у ярмарочных кривляющихся петрушек.

Илья вскочил, от спешки потерял один из шлепанцев, в которых сидел, давая роздых уставшим за день трактирной беготни ногам. Стоял, неудержимо краснея, перед застывшей на пороге девушкой и видел себя словно со стороны: не слишком высокий, склонный, как и родители, к полноте, масляно блестящие кудри окружают малиновое от стыда лицо, домашняя, в пятнах, куртка, стоптанный тапок на одной ноге, вторая – босая. В руках какой-то судорожно схваченный со стола счет.

«Жид! – яростно произнес про себя Илья. – Жидовин толстогубый! На что замахнулся?!»

Аглая, словно бы никуда не торопясь, внимательно оглядывала его комнату, стол, постель, его самого с головы до пят, и обратно – с пят (Илья быстро переступил ногами) до головы.

В конце концов, Илья понял, что она так и не заговорит, дождется, когда силы окончательно оставят его, и он, в довершение позора, просто-напросто грохнется в обморок. Прямо здесь, у ее ног. Илья откашлялся и хрипло произнес:

– Аглая Левонтьевна, чрезвычайно рад. Вы ко мне ли? –