Красная тетрадь

Господи, – и это уже не вслух – ну откуда же я знаю?! Я же – инженер, наемный служащий, и абсолютно не мое дело решать, что хозяевам делать с истощившимися приисками, и изношенным оборудованием, и этими рабочими… Право, я еще не видел подобных им. Такое впечатление, что у большинства мозги насквозь проморожены сибирскими зимами с самого детства. Лишь благодаря этому они способны вести существование столь незамысловатое и рутинное, что любой другой на их месте сдох бы от скуки. Идея пробудить в них что-то обречена с самого начала. Как бы не кипешились Коронин со товарищи… Ладно, кончай, не на митинге!

«Я полагаю, что следовало бы исследовать возможности для вскрытия новых песков. Я знаю, что золота в здешних местах мало, но оно, несомненно, есть, и именно неисследованность земель позволяет надеяться… Надо бы поговорить с начальниками золотничных артелей, организовать разведочные работы, я уже навел кое-какие мосты, но не успел толком… Кроме того, наверняка есть и другие возможности, в которых я, увы, малокомпетентен. Но положение удобное. В Алтайском округе земли принадлежат Кабинету, и там по вполне понятным причинам власти искусственно тормозят развитие частного предпринимательства и промышленности. На Урале – все давно устоялось, к тому же конкуренция. Здесь же, ввиду строительства в обозримом будущем железной дороги…»

«Да, папа всегда об этом мечтал. Тогда, он говорил, и можно будет по-настоящему развернуться…»

«Я слышал, что ваш отец был большим патриотом Сибири и ее возможностей…»

«Он говорил, что у нас в Сибири мысль умственная, культурная и художественная даже несомненно присутствует. Но в просторах растворяется и потому незаметна. Он, Иван Парфенович, был в Париже на выставке. Рассказывал, что там на десяти верстах все собралось. И потому замешано круто. А у нас? Вот на стакан ложку сахара положить – сладко. А если – на ведро? Будто и не было ничего.»

С ума сойти! Дикий егорьевский купец Гордеев, самодур и пьяница по рассказам, оказывается, бывал на Всемирной Выставке в Париже. И приехал оттуда вовсе не подавленным несовпадением уровня культур и цивилизаций, а сделал из того изящные и небезнадежные для своей отчизны выводы… И что же теперь?

«Я прошу у вас прощения за это прямое и, может быть, невместное обращение, но я пытался говорить с Петром Ивановичем и Дмитрием Михайловичем, и…»

Она приняла его невысказанное предположение с усталой обреченностью, в которой чуть заметной, трепещущей нитью пробивалось раздражение. Направленное, впрочем, вовсе не на него.

«ВЫ можете меня сейчас выругать за бестактность и даже вовсе прогнать с глаз, но я должен попытаться узнать, поскольку это до дела касается. Отчего вы с Верой Михайловой враждуете? И этот инородец, остяк кажется, он же, если я правильно понял, раньше с вашим отцом работал, чуть ли не правой его рукой числился?»

И без того узкие губы сжались в бесцветную нитку. Лицо казалось покрытым пылью. Хотелось достать платок и протереть его, как горничная протирает мебель. А не сыграете ли вы мне на рояли? Я, в общем-то, равнодушен к музыке, особенно самодеятельной, но светскость – проверенный и удобный способ избегать щекотки чувств. Простите меня покорно, но я должен думать о деле, из ваших же интересов…

У него лицо, полное давней, неутоленной боли, едва прикрытой щербатой улыбкой. Откуда это взялось? Кто вы на самом деле, Андрей Андреевич?

«Остяк Алеша, действительно, старый, быть может, единственный друг моего отца. Но по душе он – чудовище из соленых озер и болот его родины, настроенное на получение прибыли. Почти европейская предприимчивость в сочетании с дремучей самоедской душой – страшное сочетание, поверьте. Страдания живых людей никогда и нисколько не достигают его органов чувств. Причем он равно презирает и русских, и своих соплеменников…»

«Я видел его в приисковом поселке и даже мельком говорил с ним. Узкий и коричневый, похожий на незажившую до конца царапину, смазанную йодной настойкой. Он кривлялся передо мной от стеснения, страха, из природной скрытности?»

«По привычке. Вначале, после смерти отца, надо отдать ему должное, он действительно пытался помогать мне. Как умел. Но мы с Митей… с Дмитрием Михайловичем старались как-то улучшить жизнь рабочих, переустроить все на более цивилизованный лад. Тогда Алеша разочаровался в нас окончательно, ушел и потом связался с Верой Михайловой. Должно быть, по родству вычерпанных до донышка душ…»

Жить с Верой. Вдовой инженера Печиноги, бывшей горничной Софи Домогатской, наваждения. Может быть, это и не глупо. Но во всяком случае – смертельно опасно. Старый остяк Алеша – отважный человек. Или ему уже просто нечего бояться?

«И все же – чем они вам так досадили, Марья Ивановна?»