Красная трава

— Я не понимаю, — сказал Вольф.

— Ничего, — сказал дядя, — вырастешь — поймешь.

Это беспокоило. Может быть, проснувшись однажды утром, он сумеет сказать: у этой женщины красивые ноги, а у той — нет. Что, интересно, испытываешь, когда переходишь из категории тех, кому это неизвестно, в категорию тех, кому известно?

— Ну так что же? — послышался голос мадемуазель Аглаи, возвращая его в настоящее. — Вы же всегда любили девочек, когда сами были в их возрасте.

— Они меня будоражили, — сказал Вольф. — Мне нравилось трогать их волосы и шею. Дальше заходить я не осмеливался. Все мои приятели убеждали меня, что с десяти-двенадцати лет они уже знали, что такое девушка; я, должно быть, был особо отстающим, или же мне просто не подворачивалась возможность. Но я думаю, что даже если бы у меня и было к тому желание, я бы все равно от этого удержался.

— А почему? — спросила мадемуазель Элоиза.

Вольф чуть призадумался.

— Послушайте, — сказал он. — Я боюсь потеряться во всем этом. Если вы не против, я хотел бы немного подумать.

Они терпеливо ждали. Мадемуазель Элоиза вытащила из сумки коробку зеленых пастилок, одну из которых предложила Аглае; та охотно ее приняла, Вольф отказался.

— Вот как, в общем и целом, — сказал Вольф, — развивались мои отношения с женщинами вплоть до той поры, когда я женился. Исходным импульсом для меня всегда было желание… без сомнения, мне не вспомнить первый раз, когда я влюбился… за этим слишком далеко ходить… мне было пять или шесть лет, и я уже не помню, кто она была… дама в вечернем платье, я увидел ее мельком на каком-то приеме у родителей.

Он рассмеялся.

— Я не объяснился с нею в тот вечер, — сказал он. — Как и в другие разы. И однако, желал я их не раз и не два… я был, думаю, прихотлив, но некоторые детали меня очаровывали. Голос, кожа, волосы… Женщина — это так красиво.

Мадемуазель Элоиза кашлянула, и мадемуазель Аглая тоже скромно потупилась.

— Ну а чаще и сильнее всего меня задевали груди, — сказал Вольф. — Что же до остального, мое… сексуальное пробуждение, назовем это так, произошло лишь годам к четырнадцати-пятнадцати. Несмотря на скабрезные разговорчики с лицейскими приятелями, познания мои оставались весьма расплывчатыми… я… вы знаете, сударыни, этот разговор меня смущает.

Элоиза подбодрила его жестом.

— Мы в самом деле можем понять все, — сказала она, — я вам повторяю.

— Мы были сиделками… — добавила Аглая.

— Ну ладно, положим, — сказал Вольф. — Мне особенно хотелось потереться о них, потрогать их грудь, бедра. Не столько их шелковы бородушки. Я мечтал об очень толстых женщинах, на которых возлежал бы, как на перине. Я мечтал о женщинах с очень упругим, даже твердым телом, о негритянках. О! я понимаю, что все мальчишки прошли через это. Но в моих воображаемых оргиях поцелуй играл более важную роль, чем, собственно говоря, сам акт… добавлю, что для поцелуев мне виделись весьма обширные области применения.

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Аглая, — этот пункт мы разобрали: вы любили женщин. В чем же это выразилось?

— Не так быстро, — возразил Вольф. — Чего только не было… чтобы меня затормозить…

— Чего, например? — сказала Элоиза.

— Сплошное безумие, — вздохнул Вольф. — Столько всяких глупостей… всяких истин… и предлогов. Сначала о последних. Образование, например. Я убеждал себя, что оно важнее.

— Вы и сейчас еще в это верите? — сказала Аглая.

— Нет, — ответил Вольф, — но я не строю иллюзий. Если бы я пренебрег образованием, я сожалел бы об этом точно так же, как сожалею сейчас, что уделял ему слишком много времени. Затем — гордыня.

— Гордыня? — переспросила Элоиза.

— Когда я вижу женщину, которая мне нравится, — сказал Вольф, — мне никогда не придет в голову сказать ей об этом. Ибо я считаю, что если я хочу ее, то, следовательно, кто-то другой наверняка должен был хотеть ее до меня… и я испытываю отвращение к замещению кого-то, кто, без сомнения, столь же ей любезен, как и я.

— В чем вы тут видите гордыню? — сказала Аглая. — Милый юноша, это всего-навсего скромность.

— Я понимаю, что он имеет в виду, — объяснила Элоиза. — Полноте, какой уж тут, в самом деле, любовный пыл, коли вы про себя считаете, что раз вам она приглянулась, то приглянулась и другим… это и есть возводить свое суждение в ранг всеобщего закона и выдавать своему вкусу патент на непогрешимость.

— Так я себе и говорил, — согласился Вольф, — и еще я думал, что мое суждение ничуть не хуже суждения кого-то другого.

— И находили в этом удовольствие, — сказала Элоиза.

— Именно об этом я вам и говорю, — ответил Вольф.

— Какой причудливый подход, — продолжала Элоиза. — Не проще ли было бы признаться открыто в том, что женщина вам понравилась, если бы такое случилось?