Красно-коричневый

Хлопьянов разыскал среди разграфленного кафеля цифру «14». Там стоял худой человек с провалившимися щеками, белым, как кость, носом. Его перевитые венами руки двигались, терлись одна о другую, словно он их старательно мыл, готовился к хирургической операции. Перед ним на земле возвышался невысокий шатер, покрытый нарядной тканью. Человек ухватил материю острыми, как пинцет, пальцами, дернул. Соскользнувшая ткань открыла прозрачную золотистую клетку, в которой сновали, мелькали испуганные разноцветные птички. Человек открыл дверцу клетки, просунул в нее длинную руку, вокруг которой заметались, заискрились пичуги. Схватил одну, извлек из клетки, и держал над собой, показывая толпе маленькую, торчащую из кулака головку. Схватил птицу за крыло, держал ее, трепещущую, верещащую, поворачивая во все стороны. Было видно, как солнце просвечивает сквозь прозрачное оперение. Сильно дернул за крыло, отрывая его с корнем. Кинул птицу на кафель. С оторванным крылом, она билась, вспрыгивала, ползла, волочила оставшееся крыло, кропила кафель кровью.

Человек снова просунул руку в золотистую клетку. Выловил еще одну птицу. Держал ее, онемевшую от ужаса, в своем черном кулаке. Потом извлек из кармана тонкую металлическую иглу, вонзил птице в голову, кинул наземь. Птица, пронзенная иглой, трепетала, умирала. Было видно, как она расстилает по кафелю свое пестрое оперение, и в ней тончайшим металлическим лучом торчит игла.

Хлопьянову стало дурно. Из кафельной ямы, из фарфорового накаленного тигеля вырывалось зло. Летело в толпу, обжигало пролетавшие лимузины, опаляло фасады домов. Это зло проникало в ребенка, которого держала молодая женщина, и в стоящего рядом зеваку, и в него, Хлопьянова. Зло вонзалось в его тело и мозг. В его голове торчала металлическая спица. Он старался противодействовать злу, заслонить близкий Кремль, текущую реку, стоящего на парапете ребенка. Заслонял собой раскаленный кратер, ложился на него грудью, был кляпом, который закупоривал зло. Его живот, грудь, закрывавшие чашу бассейна, нестерпимо горели, словно в них вонзились бессчетные раскаленные иглы.

– А сейчас, – продолжала вещать в мегафон гремучая, с яростными глазками тварь, – мы попросим художника в клетке девять обнаружить свою энергию!

Старый бородатый бог умер, оставив нам свои ненужные атрибуты! Народился юный прекрасный бог, свободный от традиции и культуры! Реквизиты прежней эпохи, как ненужную мебель, мы кидаем в огонь!

В клетке «9» стоял огромный детина с красным ошпаренным лицом, в долгополом балахоне, с голыми руками, в которых он сжимал черный секирообразный тесак. Балахон с откидным капюшоном, красное лицо мясника, ручища с тесаком делали его похожим на палача. Перед ним, как плаха, возвышалась табуретка, покрытая черной материей. Заиграла визгливая музыка, похожая на звук циркулярной пилы. Детина скинул с табуретки покров, и открылась икона, – ангелы, голубые и алые плащи, золотые нимбы, стоящее на каменистой горе распятие, на котором висел смуглый безжизненный Христос.

Музыка визжала. Детина приподнял икону, поставил ее ребром на табурет, отвел руку с тесаком, прицелился и рубанул. Часть доски отскочила, и открылся светлый сухой скол. Детина опять размахнулся, примерился и ударил. Отколол еще одну часть иконы. Так колют на растопку дрова, откалывают от полена малые легкие чурки.

Музыка визжала, сыпала ядовитые искрящиеся звуки. Краснорожий детина, открыв рот, набирая воздух для удара, колол икону. Изрубал ангелов, нимбы, Христа. Народ тупо глазел. Двигалась и мерцала Москва, и в центре Москвы, среди православных соборов, яростный в балахоне палач казнил икону.

«Господи!» – вырвалось у Хлопьянова нежданное, прежде не произносимое слово.

Днище бассейна накалялось подземным жаром. Лопался кафель. На нем корчились, иссыхали, превращались в горячий пепел коричневые, напоминавшие людей существа. В разрывы кафельных плиток выплескивались ртутные пузыри, вырывались зловонные вихри дыма. Дно ходило ходуном, пучилось и ломалось. Под ним обнаруживалось могучее, из малиновой жидкой магмы, тулово червяка. Червь вылезал на поверхность, раскалывал Кремль, наклонял колокольни, рыхлил холмы, бугрил и проваливал площади города.

– Господи, помоги! – молился Хлопьянов, не за себя, а за город, за стоящего на парапете ребенка, за его молодую мать.

– Клетка одиннадцать! – верещал мегафон. – Предложите свою энергию!

Среди копошащихся на кафеле уродов, жутких гибридов, огромных жуков и улиток, пиявиц и пауков, среди женщин, обросших шерстью, мерзких обнаженных старух, лысых кошек, издыхающих свиней, среди малолетних убийц и изношенных проституток, из всего этого смрада и копошения выскочил огромный румяный еврей с кольчатыми блестящими волосами. В несколько сильных скачков достиг парапета. Впрыгнул на него. Ловким движением расстегнул и сбросил до колен штаны. В смуглой волосатой наготе, скалясь, отекая слюной, выкатывая белки, стал мастурбировать, поворачивая во все стороны свой возбужденный орган.