Красно-коричневый

Дорога превратилась в свистящий вихрь вертолета, проносящегося над руслом сухого ручья, группа спецназа возвращается из пустыни домой, на полу связанный, захваченный в плен моджахед. Грязная чалма, босые избитые ноги, затравленные, с желтыми белками глаза.

Хлопьянов стоял перед плачущей иконой, и ему казалось, что Богородица плачет о нем, о его проживаемой жизни, в которой стерегут его неведомые печали и беды.

Кто-то тронул его за рукав. Отец Владимир звал его из храма.

Павлуша отправился осматривать свой измочаленный «Москвичок», а они вошли в двухэтажное здание с тихим привратником у дверей. От стен, от выскобленного дощатого пола, от матерчатых занавесок исходил едва различимый запах сельской больницы, – медикаментов, трав, пищи, человеческой плоти. Хлопьянов, ступая по коридору, спрашивал себя, какие силы он надеялся почерпнуть от больного, умирающего старика.

Старец лежал в солнечной келье под иконами, убранный в черное, шитое серебром одеяние, в остроконечном капюшоне, в длинном, одевавшем стопы покрове. По всей длине сухого недвижного тела серебряной тесьмой было вышито распятие, череп, кости, выведены знаки и письмена. Ложе схимника напоминало надгробье. Но из этого надгробья, из черно-серебряного негнущегося покрова смотрели счастливые голубые глаза, улыбался сквозь седую бороду стариковский рот, и большая рука с усилием поднялась и перекрестила вошедших.

– Опять радость!.. Опять повидались!.. А я знал, что приедете, не помер, все ждал!.. – отец Филадельф казался еще более немощным, чем тогда, в Москве, но свет от него исходил все тот же. Убранство келий, – старые, в растресканных коробах иконы, медные подсвечники с огарками, толстокожие книги, пузырьки с лекарствами, – все было освещено не солнцем, а стариковскими лучистыми глазами.

– Ну вы садитесь, а уж я буду лежать, силенки беречь, – большая, благословившая их рука бессильно легла на грудь, исчезая в черных складках одеяния.

Хлопьянов, переступив порог кельи, вновь, как и в первый раз, почувствовал облегчение, физическую легкость. Словно тело его было подхвачено теплой, пронизанной светом морской водой, которая не тянула его вниз, на дно, а держала в невесомости на теплых мягких ладонях. Но в этом облегчении оставалась легкая, необъяснимая тревога, неисчезающая печаль. Хлопьянов чувствовал эту печаль, усевшись в ногах монаха, глядя на серебряный вышитый крест, на серебряный череп и кости, вытканные на одеянии старца.

– Думал о тебе! – схимник улыбался Хлопьянову сквозь прозрачную бороду. – Ты – воин Христов! Сражаешься без устали! Много врагов положил, еще больше того положишь! Тебе нельзя отдыхать! Еще пострадай!

Слова старика были о войне и страдании, но он произносил их весело. Хлопьянову было не страшно, было легко, он улыбался в ответ, но легкая грусть оставалась. Серебряный крест упирался в серебряный череп. Большое сухощавое тело, неподвластное тлению, лежало в гробнице.

– На тебе промысел Божий! Ты живешь среди бурь, но не гибнешь! Бог тебя бережет для главного дела!.. Тебя недавно огнем палили, многие вокруг тебя испеклись, а ты цел!.. Рядом с тобой невинных людей разорвало, а тебя не достало!.. Друга твоего убили, к которому торопился, могли и тебя убить, но Господь уберег!.. Многие еще рядом с тобой падут, а ты уцелеешь!.. Для главного дела!

Схимник говорил весело, словно подшучивал над Хлопьяновым. Хлопьянов не удивлялся ясновидению старца, прозревавшего издалека его злоключения. Лежа на одре в удаленной обители, монах через пространство лесов и рек следил за Хлопьяновым. В момент опасности посылал ему невидимый знак. Останавливал или торопил, и смерть, пропустив мгновение, проносилась мимо, промахивалась, попадала в других.

Враги тоже за ним следили, ходили за ним по пятам, и он, окруженный злом, спасаемый добром, двигался к неведомой, ему уготованной цели, которую непременно достигнет.

– Ты пришел ко мне креститься!.. А тебе не надо креститься, ты крещеный!.. Крещен не водой, а кровью, которую проливал за отечество!.. И еще прольешь!.. Не я тебя благословлять должен, а ты меня!.. Не я тебе отпускать, а ты мне!.. Я тебя ждал, вызывал, думал, вдруг опоздаешь!.. А теперь доволен, свиделись!.. Дай-ка руку твою!

Хлопьянов послушно привстал, протянул старцу руку, и тот с трудом оторвал от подушки тяжелую в балахоне голову, стиснул руку Хлопьянова холодными костлявыми пальцами и поцеловал.

– Господи! – тихо охнул отец Владимир.

– Говорю вам, не я его теперь отпускаю, а он меня! – сказал старец, откидываясь назад. – Мне теперь помирать можно, до вечера не доживу!.. Смерть под окнами ждет!..

На солнечных занавесках мелькнула тень пролетевшей птицы, и Хлопьянов вдруг подумал, что это тень промелькнувшей смерти.