Красно-коричневый

На отмели глянцевито блестели выброшенные ржавые водоросли, – огромные кудрявые ленты, маслянистые разорванные на ломти полушария, сочные, пахнущие йодом лапчатые листья. У воды бегали юркие серые кулички, длиннохвостые, круглые, похожие на черпачки. Подбегали к водорослям, долбили их острыми клювиками, не пугаясь людей, бежали дальше. Крикливые чайки разевали красные рты, нацеливали иглообразные клювы, пикировали на пришельцев, оглядывая их маленькими злыми глазами. С тонким воплем, опустив красные перепончатые ноги, пегая незнакомая птица сделала над ними крюк, полетела прочь в открытое море, словно несла кому-то весть о прибывших. В удалении от берега плыла, ныряла, вновь выныривала стая черных уток, – заволновались, превратились в пенные буруны, в белый хлопающий крыльями клин, взлетели и пропали среди света и блеска. Огромный шатер лучей выпадал из неба, застыл над морем, накрывал свое стеклянное отражение. Соединял тучи и воды, невидимых рыб и мелькающих птиц.

– Дальше нет земли, только море. Вот куда я тебя привела!

Был прилив. Море наступало, подбирало обратно в воду курчавые водоросли, слизывало мелкие лужицы, в которых шевелились розовые морские звезды, сновали мелкие пульсирующие рачки, метались полупрозрачные пятнистые рыбешки.

Она зачерпнула горстку воды. В ее ладони, в прозрачной влаге металось крохотное морское существо. Она выплеснула его в море, и оно слилось с сияющей бесконечностью, навеки пропало из глаз. Он обнял ее, стоя у самой воды, прижался к ее розовой холодной щеке, поцеловал в теплые губы.

Они вернулись в село. Хозяин посреди двора стучал молотком, вшивал в бортовину лодки белую маслянистую доску. Хлопьянов видел его небритое широкое лицо, нацеленные синие глаза, черный смоляной кулак, блестящий гвоздь, уходящий в твердое дерево. Другой конец доски качался на весу. Михаил неловко пытался прижать его локтем. Хлопьянов уловил этот жест, перехватил доску, прижал ее гибкий конец к рубленой, сочной, как кочерыжка, поперечине, и хозяин, поблагодарив одними глазами, вогнул гвоздь по шляпку, постучал молотком, извлекая из лодки гулкие звуки, – из длинного елового киля, из упругих ребер, из выгнутых бортовин.

– Сошьем карбас, будем смолить, – сказал Михаил. – А то старая ладья латана-перелатана! – и он кивнул на реку, где темнели бани, блестела вода, и, стуча мотором, окруженная пеной, шла лодка с одиноким рулевым на корме.

– Давай помогу, – сказал Хлопьянов, беря гибкую доску, прилипая пальцами к золотистой, выступившей из сука смоле.

Михаил перехватил конец, приладил, прижал к боковине. Придавил огромным пальцем с черным ломаным ногтем. Вогнал пружинящий гвоздь по самую шляпку. Хлопьянов с наслаждением ощутил проникновение заостренного железа в древесную ткань.

Они работали вдвоем, стучали, строгали, крошили стружкой. Хлопьянов сдирал рубанком серую повитель, открывая в доске белые гладкие волокна. Пахло смолой, дымом. Ветер бросал в глаза растрепанные волосы. Близко, за селом, стояли студеные осенние леса, сияли холодные воды. И он испытывал небывалое наслаждение, радостный ток крови в упругих горячих мускулах.

Ему была радостна эта простая работа, из бесхитростных приемов и навыков, направленная на очевидные пользу и благо, по которым так истосковалась душа, так соскучились руки, нуждавшиеся в полезных усилиях. Он помогал человеку, который пустил его в свой дом, не расспрашивая раскрыл перед ним двери, и теперь, помогая ему, Хлопьянов испытывал благодарность. Любил обветренное, в рыжей щетине лицо, руки, изрезанные бичевой и рыбьими плавниками, пропитанные смолой и рыбьим соком. Хлопьянов не знал о нем ничего, не успел рассказать о себе, но уже сдружился с ним в этой нехитрой работе, она их сближала теснее всех откровенных бесед.

Он жадно хватал ноздрями запах еловых досок, видел блеск воды, скольжение лучей, каплю смолы на доске, высокую сносимую ветром птицу. Смысл его бытия, за которым долгие годы он гонялся среди разорванного, растерзанного мира, открылся ему здесь, на этом северном берегу, куда привела его благая умная воля, вложила в руки рубанок, поставила у верстака, и он строит лодку на берегу студеного моря.

– Хорош, – сказал Михаил, откладывая молоток, поднимая с земли оброненный гвоздь, – На карбасе буду бегать, тебя вспоминать! – и они улыбнулись друг другу.

После студеного ветра в избе было тепло. В открытой печи вяло летало пламя. Катя и Анна, разгоряченные, разрумяненные, с голыми руками, склонились над тестом. Похожие, простоволосые, с цепочками и крестиками, давили руками, кончиками пальцев белую пшеничную мякоть. Раскатывали, посыпали мукой, вновь комкали, сбивали, вталкивали в тесто силу и жар, Тесто росло под руками, оживало, превращалось в одушевленную плоть, мерцало глазами, румянилось, как младенец. Анна, увидев вошедших мужчин, кивнула на белое живое существо, сотворенное из пшеницы, огня, молока:

– Вон какой у нас родился махонький!.. Да какой он румяный!.. Да какие у него синие глазаньки!.. Да какой красный ротик!.. Да как же мы его любим!..