Красно-коричневый

Нет, не страшно, не горько. Сладко знать, что ты не потерян, не забыт. Окружен родными женскими лицами, лежишь под белой накидкой головой к образам, с бумажным венчиком на остывшем челе. Зайчик бледного солнца на чашках в старинным буфете, мамина акварель за стене, и женщины блеклыми голосами отпевают тебя, провожают в далекое странствие.

– Во ногах-то у него…

Вслед за этим смиренным лепетом хор вознесся чистыми голосами, словно в старых поблекших лицах, сквозь темные сухие морщины брызнула свежесть и молодость. Это воскрешение из тлена напоминало рост молодого хлебного поля, когда в каждом стебле начинал разгораться зеленый шелковый колос и все поле покрывалось лучистым свечением.

– Во-о но-огах-то у не-его-о-о
Во-о-роно-ой от конь сто-о-я-ал…

– На груди-то у него… – вздохнула Елена. И ей откликнулись подруги, торопясь наградить Хлопьянова дивной наградой:

– На-а-а груди-то у-у-у него-о-о
Зо-о-лото-о-ой от кре-е-ест лежа-а-ал…

Под этим золоченым крестом, слабо отливавшим на солнце, сердце его дышало и билось, как готовый распуститься бутон. Женщины под руки вели его из горницы в горницу, и там, куда они его привели, стоял длинный под скатертью стол, и за ним его бабки-пробабки, его деды и прадеды, чьи лица он помнил и знал из старых семейных альбомов. Между мамой и бабушкой ему было уготовано место, и они радостно ему улыбались, приглашали его в застолье.

– Ой бежика ты, мой конь… – продолжала Елена, и ей вторило колосящееся, волнуемое ветром поле:

– О-о-ой бе-е-ежика ты, мо-о-ой ко-о-онь
Во-о Калу-у-угу до-о-омой…

– Да скажи-ка ты, мой конь… – была тихая просьба Елены, подхваченная могучим взволнованным хором:

– Да-а скажи-ка ты, мой ко-о-онь,
Что же-е-на-атый я хо-о-ожу…

Господи Боже мой, ты провел меня под той каменной осыпью в ущелье Таджикан, где расцвел куст диких роз, и по трассе, по голубому бетону катили колонны, водители в зеленых панамах завесили бронежилетами стекла, и бежало по обочине малое стадо овец. Ударили с горы пулеметы, превращая колонну в длинный трескучий пожар. Я видел в бинокль, как бесшумным красным грибом взрывается очередной наливник, и доносится с опозданием в секунду металлически-гулкий хлопок. Господи, ты провел меня невредимым по ущелью Таджикан под прицелами зорких стрелков, усадил среди поющих старух, отпевающих меня своими васильковыми, своими лазоревыми голосами.

– Сго-о-овори-и-ила-то меня-а-а
Пу-у-уля бы-ы-ыстра-ая…

Все выше и выше над столом, над серебряными фантиками, над старушечьими платками, сквозь кольцо от исчезнувшей зыбки, сквозь черный сучок в потолке, сквозь солнечный пыльный чердак, над кровлей, над деревней, над белесыми и черными избами, над рекой и над морем, пропуская под собой стадо вечерних гусей. На море, внизу, упал завиток голубого ветра, и в этом завитке открылось и погасло тихое око.

– О-обру-у-учи-ила-то меня-а-а
Са-а-абля во-о-остра-а-ая…

Еще немного удержаться в этом гаснущем свете, в знакомом и любимом мире, где разбегаются земные дороги, золотятся опушки, движутся оленьи стада, сойка мелькнула, обронила синее перышко.

– По-о-венча-ала-то меня-а-а
Кровь горя-а-ача-ая…

Благослови их всех, принявших меня в эту жизнь, взрастивших, научивших словесам и мыслям, терпевших и любивших меня, а теперь отпускающих в странствие, где будут забыты их лица, их чудные голоса и молитвы, и я один, без провожатых, уйду по вечерней дороге.

– Схо-о-орони-ила-то меня-а-а
Ой да ма-а-ать сы-ра земля-а-а-а…

Он прошел по бескрайним пространствам, по прозрачным бесплотным лазурям и вернулся сквозь угольное ушко обратно в земную жизнь. Стол. Самовар. Истовые лица старух. Их сухие умолкнувшие губы. Глаза его все в слезах.

Ночью ударил мороз. Обнимая Катю, сквозь сон он чувствовал, как за стеклами воздух становится тверже и звонче, высыхает под окнами мокрая трава, и в трещине сруба замерзает прожилка льда.

Утром стружки вокруг недостроенной лодки были в инее. В ведерке застыла вода. Хлопьянов осторожно выломал прозрачный кружок льда. Держал его на ладони, чувствуя, как рука прожигает стеклянистую пластину и по запястью бегут холодные капли.

За селом в лесу было маленькое озерко, окруженное сухими белыми тростниками. Хлопьянов подошел к нему, еще издали услышав ровное легкое звяканье, мелодичный перезвон, словно слабо дрожали тысячи негромких колокольчиков.