Красноармеец

Кстати, из моих вещей им ничего не досталось: я убрал в хранилище не только сидор, но и награды, и документы. Хрен я им что дам. Оформляли меня по справке от полкового особиста.

На третий день меня отправили не в карцер, а в камеру. Отработали перед этим серьёзно. Я зашёл скособоченный, на лице синяки, под глазом бланш, губа разбита, на скуле кровоподтёк, на подбородке синяк расплывался, на виске ссадина. На лице – это моя работа, а вот остальное – местных. Да, камера – это не карцер, где я две ночи провёл, сидя на корточках на стуле, а они думали, что в ледяной воде. Убирал стул, когда конвоир открывал дверь. Жутко хотелось спать, мысли плавали – этот капитан знал своё дело. Я дрожал, обхватив себя руками: в одной форме был, галифе закатаны до колен, сапоги сразу отобрали, как и шинель.

А камера с военными была. Четверо нар, по две с двух сторон, и всего шесть человек. Маловато. Интересно, кого из них ко мне подводят? Это же классика жанра. Или тут все агенты местных?

Как только дверь за мной захлопнулась, один из сидельцев сказал:

– Давай к нам, парень, ложись тут, я шинель дам.

А вот и человек спецслужб, доброту проявляет, подходы ищет. Впрочем, отказываться я не стал, в полы шинели замотал разбитые в кровь ноги: а походите по бетонному полу, запинаясь о ступеньки, также разобьёте. В общем, укутался, лежал и дрожал.

Один из сидельцев, с разбитым лицом (тут явно не сам, дуболомы работали), в чёрных петлицах по два ромба, кажется, инженер, прошепелявил вопрос:

– Кто работает?

– Гольцев.

– Ах, этот. Ну, он дотошный.

– Враг он, оказывается. Я в плен немецкого генерала взял, командира танковой дивизии, а второго убил: двух мне не унести было. Немцы на своих агентов вышли, узнали, кто генералов взял и одного убил, а другого нашим передал с кучей документов и карт, вот агенты и работают. Гольцеву, видимо, приказали от меня избавиться, он и старается. У-у-у, вражина. Не стесняясь рассказал всё. Сказал, даже если в камере расскажу, нестрашно: они все приговорённые.

– Да чего ты врёшь?! – возмутился тот, что шинелью поделился – судя по петлицам, капитан ВВС. – Не было такого!

– А ты в кабинете был, когда меня избивали?! – огрызнулся я. – Или ты стукач местных? А ведь точно стукач, я таких тварей за версту чую. Скольких уже сдал, падла?!

Остальные на него нехорошо посмотрели, видать, и сами подозревали. Двое встали, и «капитан» рванул к двери и заколотил в неё. Его выпустили. А вскоре и за мной пришли.

Ну, здравствуй, родной карцер. Как только звук шагов удалился, я достал стул, разложил, забрался на него, вытер ноги полотенцем. Потом телогрейку накинул, на ноги валенки надел, из котелка поел горячего куриного бульона с лапшой, а то уже носом шмыгаю и тело ломит – простудился. Ну а после задремал: хоть так, вприсядку, посплю, опыт уже есть. Просыпался часто, от любого шума, поэтому, когда часов через пять дверь открыли, я уже стоял по колено в воде, прислонившись к стене и делая вид, что дремлю.

– На выход, – с хмурым видом велел конвоир.

– Дверь закрой, холод выпускаешь, – схохмил я хриплым голосом, и меня тут же скрутил жуткий кашель.

Впрочем, конвоир ждать не стал, схватил меня за ворот, да так резко, что оторвал его. Вытащил меня из карцера и, поддерживая, повёл наверх.

Оказалось, всё, меня выпускают. Выдали всё, что забрали, когда меня принимали и составляли опись того, что при мне было. А потом бланк о неразглашении пододвинули, и капитан, всё тот же Гольцев, велел:

– Подписывай.

– Прям разбежался.

– Не подпишешь, хуже будет. Или собираешься байки свои рассказывать?

– Я много новых придумал, слушателей немало, порадую их злобными гэбистами.

– Если не подпишешь, отправлю обратно в карцер.

– Ну, карцер так карцер.

Меня снова скрутил кашель, но я не препятствовал, когда меня раздели (в этот раз и френч отобрали, а он шерстяной) и снова отправили в карцер. Оставшись один, я закутался в тёплые вещи. Когда-нибудь им это надоест. Может, снова кулаками поработают? Хоть согреюсь. Да, похоже, в ребре трещина – ноет.

Я забылся тревожным сном и чудом, когда конвоир уже щёлкал замком, успел убрать всё в хранилище. Тот с подозрением осмотрел карцер и велел двигать на выход. Вышел я сам, хотя меня серьёзно шатало, ног почти не чувствовал. Оказалось, за мной по бетонному полу тянулись окровавленные следы: опять о ступеньку разбил и даже не почувствовал.

А вот и Гольцев, один.

– Не подпишу.

– А и не нужно, ты уже подписал. Поэтому если пасть раскроешь, будешь отвечать по военному времени.

– Да по фигу.

– Пошёл вон.

И я пошёл. Снова выдали вещи. Я проверил – мои, и всё на месте. На распухшие ноги с трудом натянул сапоги, после чего покинул это здание и уковылял в ближайшие жилые дома, где переоделся в гражданское, а потом – в ближайшую больницу, обслуживающую гражданских. Там мной и занялись. Я подкинул деньжат врачу, и тот со мной как с родным возился. Документов не было, записался как Герман Бесфамильный. А простуда за меня серьёзно взялась, два дня провёл в забытьи; хорошо, что на лёгкие не перешло, пневмонии не было.