Красное и черное

А Жюльен вошел в первую залу, где уже начались танцы, очарованный, восхищенный и чуть ли не оробевший от этих слишком сильных ощущений. Все стремились к дверям второй залы, и там образовалась такая толпа, что пробиться не было возможности. Эта вторая зала была убрана в стиле гренадской Альгамбры.

— Царица бала! Бесспорно, нельзя не согласиться, — произнес какой-то молодой человек с усиками, чье плечо довольно крепко упиралось в грудь Жюльена.

— Мадемуазель Фурмон, которая всю эту зиму была у нас первой красавицей, — откликнулся его сосед, — чувствует, что ей придется отступить на второе место. Посмотри, какой у нее странный вид.

— Да, все усилия прилагает, чтобы понравиться. Смотри, какая прелестная улыбка, вот сейчас, когда она идет в кадрили. Клянусь честью, неподражаемо.

— А мадемуазель де Ла-Моль и виду не подает, что ее радует эта победа, которую она отлично сознает. Можно подумать, что она боится понравиться тому, с кем говорит.

— Великолепно! Вот истинное искусство пленять.

Жюльен тщетно силился разглядеть Матильду: семь или восемь мужчин, все гораздо выше его, окружали обольстительницу.

— А ведь в этой благородной сдержанности тоже немало кокетства, — промолвил молодой человек с усиками.

— А эти громадные голубые глаза, как медленно они опускаются в тот самый момент, когда кажется, что они уже вот-вот себя выдадут! — подхватил сосед. — Нет, честное слово, ничего искусней и вообразить нельзя!

— Погляди, как рядом с ней красавица Фурмон стала вдруг какой-то совсем неприметной, — сказал третий.

— Этот сдержанный вид словно говорит вам: сколько радости я подарила бы вам, будь вы человеком, достойным меня!

— Но кто может быть достоин божественной Матильды? — сказал первый. — Разве какой-нибудь принц королевской крови, статный красавец, умник, герой, отличившийся в войне, и при всем том не старше двадцати лет.

— Побочный сын русского императора. А чтобы сделать его достойным такого брака, его пожалуют во владетельные князья. А может быть… просто-напросто граф Талер, хоть он и похож на наряженного крестьянина?..

В дверях стало просторней, и Жюльен мог войти.

«Уж если она кажется этим куклам такой замечательной, стоит рассмотреть ее хорошенько, — подумал он. — По крайней мере, буду хоть знать, в чем заключается совершенство, по мнению этих людей».

Он стал искать ее глазами, и в эту минуту Матильда взглянула на него. «Мои обязанности призывают меня», — сказал себе Жюльен; но хоть он и выразился так, он не почувствовал никакой досады. Любопытство заставляло его двигаться вперед не без чувства удовольствия, а сильно обнаженные плечи Матильды мгновенно увеличили это удовольствие, что, признаться, было отнюдь не лестно для его самолюбия. «Ее красота, — подумал он, — это красота юности». Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал и тех, что беседовали между собою в дверях, находились между ним и ею.

— Вы, сударь, были здесь всю зиму, — сказала она ему. — Не правда ли, это самый прелестный бал за весь сезон?

Он ничего не ответил.

— Эта кадриль Кулона, по-моему, просто восхитительна, и наши дамы танцуют ее бесподобно.

Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого так настойчиво добивались ответа. Но ответ не заключал в себе никакого поощрения.

— Вряд ли я могу быть хорошим судьей, мадемуазель. Моя жизнь проходит за письменным столом. Я в первый раз присутствую на таком блестящем бале.

Молодые люди с усиками были явно скандализованы.

— Вы мудрец, господин Сорель, — последовало в ответ заметно оживившимся тоном. — Вы глядите на все эти балы, на все эти праздники, как философ, как Жан-Жак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но ничуть не пленяют.

Одно словечко в этой фразе внезапно потушило воображение Жюльена и сразу изгнало из его сердца всякое самообольщение. Губы его сложились в презрительную усмешку; быть может, это получилось несколько чересчур подчеркнуто.

— Жан-Жак Руссо, — отвечал он, — на мой взгляд, просто глупец, когда он берется судить о высшем свете. Он не понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.

— Он написал «Общественный договор», — сказала Матильда с благоговением.

— Проповедуя республику и ниспровергая троны монархов, этот выскочка пьянел от счастья, когда какой-нибудь герцог изменял своей обычной послеобеденной прогулке, чтобы проводить кого-либо из его друзей.

— Ах, да! Это герцог Люксембургский в Монморанси проводил некоего господина Куенде, когда тот возвращался в Париж… — подхватила м-ль де Ла-Моль, с живостью и восторгом предаваясь новообретенному счастью учености.

Она была в восторге от своих знаний, как тот академик, который открыл существование короля Феретрия.^{53} Взор Жюльена по-прежнему был пронизывающим и суровым. Матильду охватил порыв истинного воодушевления, и холодность ее собеседника совершенно ошеломила ее. Она была тем более изумлена, что до сих пор обычно сама производила такое впечатление на людей.