Красное и зеленое

— Так, наметки. Но я поделюсь с вами. Дело вот в чем. У меня осталась, как вам известно, одна ампула с зеленым препаратом. Вторую я использовал для опытов. Опыты удались. Животные, которым ввели этот препарат, стали зелеными. Они отказались от пищи, целиком живут за счет солнца. Они стали очень странными животными, их поразила полная апатия. Понимаете — апатия: исчезла потребность в общении, в поиске пищи, нарушена память. Все страсти, обычно присущие теплокровным животным, у них отмерли. Понимаете? Если подобную операцию сделать с человеком, он тоже станет зеленым и…

— Занятно! — протянул майор.

— Так вот, у меня есть одна ампула… — напомнил Ботцки.

Габеманн заморгал:

— Сделать Ильина зеленым? Но он же тогда…

— Ах, не в Ильине дело! Как вы не понимаете!

— А в чем же, полковник! Я теряюсь…

— Ну, как вам сказать. Если близкий Ильину человек станет зеленым, что будет делать Ильин?

— Искать виновных, конечно.

Фон Ботцки как-то странно посмотрел на Габеманна. Все-таки он очень недалек. Очень.

— Он будет искать путей для излечения. Ну, теперь вы понимаете?

— Конечно, будет искать. Но это же как раз наоборот, а не то, что нам надо.

Раздражаясь, фон Ботцки сказал:

— Для того чтобы искать пути излечения, ученый должен делать сотни экспериментов над животными, над зелеными животными. А чтобы иметь зеленых животных, надо сделать еще десятки таких ампул.

Габеманн широко улыбнулся:

— Ох, и голова у вас, герр профессор!

Именно после этого разговора майор стал проявлять особенную заботу о больной узнице. Он завел знакомство с тюремными врачами и сестрами, и через несколько дней Габеманн стал своим человеком в больнице. Медики считали, что майор специально приставлен к Бегичевой. Это было в порядке вещей.

— Когда вы ее выписываете? — спросил он однажды у врача.

— Послезавтра.

— Мне необходима ваша помощь, доктор.

— Готов, майор. Выкладывайте.

— Дело вот в чем. Мне надо развязать Бегичевой язык. Она знает явку одной подпольной группы, но упорно молчит. В следственном отделе мне дали лекарство, которое ослабит волю преступницы, сделает ее разговорчивой. В день выписки влейте ей лекарство в вену под видом какого-нибудь укола.

Врач пожал плечами. Пожалуйста! Он привык и не к таким фокусам. На то он и тюремный врач.

— Давайте ваше средство, майор.

Он повертел ампулу в руках, неопределенно хмыкнул и сунул ее в карман. «Что это такое? А не все ли равно. Даже если яд… Узница все равно приговорена, ей же лучше будет».

Майор ушел довольный.

А на следующий день доктор подошел к Бегичевой:

— Завтра утром мы вас выписываем. Вечером последний прием лекарства и — желаю вам здоровья, фрейлейн.

Маша ничего не ответила.

Перед сном пришла сестра и, как всегда молчком, с профессиональной ловкостью взяла руку больной, перегнув, нащупала вену — и в кровь Марии Бегичевой вошло содержимое ампулы.

И снова она попала в прежнюю камеру. Долгие дни, бессонные ночи, затаенное дыхание при каждом стуке за дверью и мрачная неизвестность. К этим привычным ощущениям неожиданно добавилась мучительная тоска, переворачивающая сердце. Маша не находила себе места. Хуже, чем в ночь перед казнью. Она металась по камере, судорожно плакала, часами сидела в состоянии полной угнетенности, а тоска грызла ее все сильнее и сильнее.

Через два дня она успокоилась. Снова начались недомогание, жар. Заключенная целые сутки провела в постели. Потом все кончилось. Выздоровела.

Надзиратели недоумевали. Больная ничего не стала есть.

— Второй раз забираем пищу нетронутой, — рапортовал тюремному начальству коридорный. — Голодовку объявила.

Когда об этом услыхал фон Ботцки, он понял, что дело сделано.

Марию Бегичеву навестил Габеманн. Она не узнала его. Или, может быть, узнала, но не испугалась и не удивилась.

Майор потребовал перевести Бегичеву в солнечную камеру.

Вскоре явился и сам фон Ботцки. Маша отнеслась к его появлению со странным спокойствием. Поглядела и отвернулась. Профессор взял девушку за плечи и повернул лицом к свету.

— Взгляните на меня, — приказал он.

Маша подняла глаза. Они были зелеными, как два влажных изумруда. В глазах девушки не было ничего — ни любопытства, ни гнева, ни ненависти. Они глядели на фон Ботцки с полной отрешенностью. Профессор не мог выдержать. Он даже побледнел и в ужасе отвел глаза.

— Черт знает что! — пробормотал он и быстро ушел.

В один из томительных долгих дней в камеру Аркадия Павловича Ильина вошел незнакомый штатский человек.

— Я врач, герр Ильин, — отрекомендовался он. — Пришел к вам по важному делу. Видите ли, мне в палату доставили одну заключенную. Она очень больна, причем болезнь ее неизвестна. Эта женщина, как мне сказали в канцелярии, ваша невеста.

— Бегичева? — У Ильина вспыхнули щеки.

— Мария Бегичева, совершенно верно. Повторяю, она очень больна, молчалива, замкнута, я не могу добиться от нее ни одного слова. Похоже на психическое расстройство. Не могли бы вы навестить ее, поговорить…

Аркадий Павлович выскочил из камеры. Врач едва поспевал за ним. Они поднялись на второй этаж.

— Сюда, пожалуйста.