Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

Сжав в широкой крестьянской ладони граненый стакан, до краев налитый мутноватым первачом, Быч рывком опрокинул его в себя. Ни один мускул не дрогнул на его сумрачном небритом лице. Глаза вмиг посоловели. Не отводя взгляда, он поднялся и в установившейся тишине, тихо, но твердо заговорил:

– Вот што я тебе скажу, Тимоха…

-И не «Тимоха», не Тимоха! А – товарищ начдив…, -раскрыл было рот сидевший рядом с командиром молоденький очкастый политком.

-Цыц ты, жиденок… Ты хто такой? Я тебя  в сабельной атаке ноне не видал, -хрипло выдавил Быч, не оборачиваясь и  продолжая в упор невозмутимо смотреть в переменившееся лицо начдива, -а ты… слухай сюды, Тимоха! Што я скажу… Мы с тобой давно вместе контру рубим. Всегда шли… как те родные  братья. Али не так?! Где ты попал  в говно –там я тебе руку протянул. Али не так?! Где я на три вершка вляпался – там, глядишь, а ты уже с бригадой подходишь… Я уже думал, што верней и надежней товарища мне и не сыскать на энтом свете…, -он шмыгнул носом, вытер вспотевший лоб.

В комнате установилась гробовая тишина, кто-то остановил патефон, только за дверью какой-то боец, на малороссийском наречии  неразборчиво и нудно кого-то стыдил. Да подвывала в треснувшем темном окне разбирающаяся на дворе вьюга.

-А што?! Што я увидел и понял севоднева? А?.., – Быч мутными глазами виновато обвел присутствующих, зло схаркнул в сторону, – ты ж меня…, да што тама меня!..– наотмашь взмахнул он широкой ладонью, – ты, Тимоха, ноне чуть всю нашу дивизию… не положил почем зря! Када Барбович,  как ту метелку, распушил наш правый фланг! – его хрипловатый голос набирал силу, -када мобилизованные… детишки курские… побросали винтари и кинулися тикать! Да и не утек-то из них почти нихто!!. – он уже отрешенно махнул сильной рукой, -вона они, под снегом… Те детишки… Коченеють. Где ж ты…, ты, п…п…, -его губы, дрожа, с трудом не выпускали ругательное слово, рука сжала мощный кулак, что и жилки посинели,  -был! А?! У тебя ж…  две! – он сложил пальцы и тряс ими в воздухе, – две кавбригады стояли без дела! Кони мерзли!.. В трех верстах! За бугром стояли.  А мой эскадрон… А на меня – ихний корпус! Кор-р-р-пус! Лучшие хлопцы… Мои… Порублены в капусту! Или доходять… Юшкой давятся… Под снегом… Писаренко… Моисеенко… Швахич… Блоха… Другой Блоха. Все – лежат, как… ясочки! Не щадите вы бойца! Вам люди… Как шелуха, лузга … Да… на Отечественной… Царевы генералы, и те… Што ж ты делаешь, Тимоха-а-а…, -он медленно опустился и, склонив голову, сочно по-детски заплакал, слегка ударяя тяжелым кулаком по цветастой скатерти.

Все присутствующие замерли в ожидании, что скажет начдив.

Тот, не мигая, смотрел поверх голов, в какую-то точку на противоположной стене, украшенной цветными изразцами и с приклеенными очень давно русско-японскими картинками. Его полноватое лицо с коротенькими усиками не выражало ничего, кроме совершенного равнодушия.

Наконец, во весь свой двухметровый рост, он резко поднялся.

-Быч, гляди, – он расстегнул потертый свой кобур и, вынув сверкнувший вороненым боком револьвер, со стуком положил его перед собой.

-…Крой беглым, Сеня-я-я, – в полной тишине послышался откуда-то с краю стола ленивый пьяный голос.

Подойдя сзади ко все еще склонившемуся эскадронному, Тимошенко положил руку ему на плечо и сказал просто:

-Выйдем, Быч!

Тот медленно поднял голову, встал, равнодушно бросил свой маузер на стол, и уверенно пошел к двери, впереди комдива.

           …-Так надо было, Быч! – начдив смотрел куда-то вдаль, мимо эскадронного, говорил тихо, но твердо:

-Это приказ был…

-От… Думенки? Не поверю!

Тимошенко глубоко вздохнул, присел на заснеженную скамью, достал папиросу, мял-мял ее пальцами, пока не смял, рассыпав на снег рыжую табачную пыль:

-Не-а… Нас же временно ему перекинули. А так мы как и были, так и есть – в первом  конном корпусе. От Семена. Приказ был от Семена. Прислал вестового, расступись, мол, Тимоха, нехай Борю как следоваеть… казаки потреплють. Так и сказал…, -комдив сочно схаркнул в снег, матово блестящий под показавшейся из-за косматых низких туч робкой маленькой луной.

-И ты!..– Быч в порыве поднял правую огромную руку с растопыренной широченной мужицкой ладонью, хлопнул ею по пустому кобуру и, сжав в кулак,  с силой грохнул в кирпичную кладку стены. На его широком красном лице мелькнуло отражение ненависти и беспощадной холодной злобы. Он вдруг вскинулся, подскочил к начдиву и узловатыми своими пальцами ухватил того за кадык, прижав к стене.

Тимошенко своей громадной фигурой вдруг обмяк и его руки только беспомощно скребли по старой кирпичной кладке стены.

Гришка, мучимый сушняком после выпитой с вечера получетверти самогона, выйдя по малой нужде из хаты напротив, вдруг увидел, как начдива-четыре товарища Тимошенко душит его же комэск Быч и решив, что те сдуру не поделили бабу,подскочил и мощным ударом в ухо отбросил Быча в черную приштабную грязь.

Тот упал и не шевелился.

Тимошенко присел на скамью, расстегнул ворот гимнастерки, прохрипел тихо:

-Ты… хто такой, боец?