Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

Совсем скоро он будет предлагать Гучкову «одной Уссурийской дивизией в два дня» (опять «два дня»!) очистить Петроград «от всей этой депутатской сволочи», а получив отказ военного министра («Да у тебя представление о демократии есть?»), отвергнет предложенный им пост начальника штаба Верховного и даст язвительный совет:

«Тебе – демократического генерала? Так возьми Деникина. У него мозги – в аккурат такие, как у вас» (585).

Другой совет Крымов даст Корнилову: коли нет здоровых частей, а казаки красуются перед толпой и метят уйти на Дон, так собрать юнкеров и кадетов да разогнать «этот Совет собачьих депутатов» (599). И тоже безрезультатно. Когда Корнилов, став Верховным, попытается осуществить мартовские замыслы Крымова в ослабленной форме (предполагается очистить Петроград от враждебных Временному правительству большевиков, Корнилов убежден, что действует в согласии с возглавившим Временное правительство Керенским), корпус Крымова двинется к столице. Попытка спасти Россию (да и не слишком любезную Крымову «демократию»), получившая клеветническую кличку «корниловского мятежа», будет сорвана предательством и ложью Керенского. (Крымов после разговора с Керенским покончит с собой.) Здесь не место анализировать причины этой катастрофы (ее детальная хроника представлена в конспекте Шестого Узла), но одну все-таки назвать нужно. Крымов жестоко ошибался, когда заверял Гучкова, что в его Третий Конный «оно» (революционное разложение) не придет (585). В августе выяснилось: пришло.

Так что зря успокаивает себя Кутепов:

«Если думать о Петрограде, о Ставке, – всё казалось потерянным.

Но если думать о гвардии, о Преображенском полке, – это потеряно быть не могло. Это было – цельное, отдельное, мощное, сильное» (573).

Не может никакой сколь угодно цельный и мощный полк существовать отдельно. Ни на войне, ни в том кровавом безумии, которое страшную, но все-таки честную войну сменяет. Так или иначе, не желающие смириться с революцией генералы и офицеры переходят от брезгливой лояльности к «приемлемому» Временному правительству и скрытой борьбы с ее возвышающимся красным спутником-конкурентом к прямому противостоянию. Все перечисленные персонажи (кроме рано погибшего Крымова, павшего «предварительной» жертвой просыпающейся гражданской войны) станут вождями Белого движения (ясно, что, если бы «повествованье» Солженицына не закончилось «Апрелем Семнадцатого», «белым» оказался бы и Воротынцев),[7] но не смогут вновь сделать Россию – Россией. В какой-то мере потому, что не сумеют воевать на своей земле, как на чужой; в какой-то – потому, что слишком долго пытались перехитрить революцию, ввести ее в рамки, найти в ней свое – честное – место.[8]

Здесь-то и пора вернуться к разговору Воротынцева с Лечицким. Слушая генерала, полковник думает:

«Погибала армия? Может быть. Погублена война? Может быть.

– Но, ваше высокопревосходительство… Что же будет с Россией? Россия же! – не может погибнуть??»

И получает в ответ:

«Может быть, и не сумеем мы… Передать потомкам Россию, унаследованную от отцов» (630).

На исходе первого революционного месяца Воротынцев слышит от старого генерала ровно то, что во второй день катастрофы услышала его возлюбленная на беснующейся петроградской улице от незнакомой «высокой сухой дамы с беличьей муфтой»: «Умирает Россия…».

«Андозерская поддержала её твёрдо за локоть:

– Dum spiro, spero. Пока дышу – надеюсь.

Но – сражена была её словом. …крайне выражено. И – неверно! Но и – очень верно» (209).

Ни Андозерская с ее идеологическим складом мысли, ни человек действия Воротынцев не могут до конца поверить услышанному. Впитав душащий опыт уже не дней, а недель нового порядка, ни на миг не поддавшись его соблазнам, Андозерская (это ее последнее появление на страницах «Марта…») все же думает точь-в-точь, как Воротынцев:

«И Россия: погибает, да. Но: и не может же вовсе погибнуть такая огромная страна с недряхлым народом!» (619).

Даже Варсонофьев, много лет пытающийся постигнуть таинственную связь событий, представить сумбур текущей истории при свете вечности, не в силах прочесть доставленную ему во сне астральную телеграмму и увидеть то, что сулит (в новом, тут же последовавшем сне) «предупреждающее сочувственное сжатие». Жажде «увидеть» сопутствует страх. Проснувшись в первый раз, Варсонофьев понимает, что «путает нечистая сила: не хочет, чтобы люди узнали важное глубинное известие». После второго сна («между обоими… была несомненная связь») вновь чувствует: «Какие-то знаки посылались, но – неразгадываемые» (532).[9] Видения намекают на нечто большее, чем каждодневная явь.