Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Два-три таких офицера, на всё готовых, кажется нашлись и среди ставочных, из управления артиллерии и управления инженерных войск. А вообще-то, ставочные теперь видели спасение, вот, в создании Офицерского союза. Три дня назад разослали воззвание о созыве съезда. И в нём униженно оправдывались, почему офицерский съезд будет отдельно от солдат: не потому, о боже, не потому конечно, что у офицеров свои особые или тайные интересы, а потому, что революционное офицерство не хочет отрывать революционных солдат от их товарищей рабочих, с которыми вместе у них будет свой съезд депутатов, вот скоро. Но голос офицерства, заранее обещают устроители, будет демократическим. (А в Петрограде тоже готовили съезд офицеров, свой, и тоже на начало мая, но там даже не фронтовики будут, а засилие тыла и революционных прапорщиков.)

Понятно, что в Ставке, за письменным столом, не имея своей части, – ещё легче всего. Но был и тут свой «объединённый» (солдатско-офицерский) комитет, в котором, конечно, диктовали писари и ставочная прислуга. Постановил комитет: снять с должности коменданта главной квартиры, генерала, – и Алексеев с Деникиным не могли его отстоять: грозили его иначе арестовать, и сам комендант со страху отпросился с поста. Комитет всё более вмешивался в местные ставочные назначения, внутреннюю службу (отменил противоаэропланные посты – прилетай, немец, и бомби), развешивал по стенам оскорбительные постановления.

Да уже простая охрана не справлялась, часовые штаба не удерживали прущую, любопытную развязную мразь. Уже в самих штабных зданиях стали появляться – комитетские? советские? – военноодетые или штатские рожи, которые безцельно бродили по коридорам, не выказывая внимания чинам Ставки, или, напротив, вламывались даже в служебные комнаты, без спроса садились и предъявляли какие-то абсурдные жалобы, требования или даже проекты, как вести войну. И ведь не выставишь этих наглецов в шею – сразу будешь «контрреволюционер». Месячный арест офицеров из штаба походного атамана многих тут напугал в Ставке.

И такое унылое чувство охватывало офицеров – к самим себе. К своему ничтожеству. К своему падению.

И ещё вчера особенно унизительно попал Воротынцев. Насколько он радовался, что удачно обминул присягу Временному правительству, так и не присягал с тех пор, – настолько вчера его уловили: он проморгал, хоть и читал газеты, что 18 апреля, вторник, рядовой день, – оказывается, он же великий пролетарский международный праздник. Ходили комитетчики по комнатам и кого заставали даже из штаб-офицеров и даже генералов – выгоняли на демонстрацию. И в нестройной разболтанной колонне манифестантов с красным флагом, с плакатами, офицеры и солдаты с оркестром (иногда «интернационал», остальное время марсельеза), – поплелись ставочные начальники как побитые на митинг. К этой же колонне присоединились и могилёвские военнопленные – немцы и австрийцы, братались с русскими солдатами, а может быть, и с офицерами (каково союзным миссиям наблюдать из окон? – а ведь всё ещё не понимают!). Митингом распоряжался подпрапорщик, а речи были – для овечьих ушей. И кувыркались под облаками лётчики в мёртвых петлях – и сбрасывали наземь красные ленты.

И первые минуты, как его поволокли на эту мутную процедуру, Воротынцев испытал унижение, какого не знавал никогда. Но вдруг, с каких-то шагов в этом шествии – ощутил как освобождение от собственного тела: жалкая полковничья фигура, поплетшаяся вослед военнопленным, это был будто не он, а сам он – взвесился где-то выше в воздухе, и плыл над этим пьяным шествием, и потом без усилия держался поверх этого балагана, выше себя самого роста на три, – и не брезгливость, и не ненависть испытывал к этим безумцам: это были – глупые, слепые актёры, изневольно игравшие безсмысленную пьесу, за которую и они все будут платить, как и мы все – вместе с Россией. Каким-то безчестьем все были окованы, обречены – делать нечто против себя самих: даже не выпрямиться, а жалко выламываться перед тем, как отдать собственную голову.

И так отъёмно раздвоилось его сознание, что он даже потерял: а что это было за шествие? и – где это? и чем же оно кончилось? С горько-тёмной душой он даже не заметил, как и чем это кончилось, – а уже по могилёвской улице шёл на свою квартиру.

Вот ещё, не ко времени была ему сейчас и эта отдельная квартира, и эта семейная жизнь.

Алина встретила:

– Ты уже подумал, кого мы пригласим на твои именины?

Только тут вспомнил: подступает 23-е, Георгия Победоносца.

– Нет, пожалуйста, давай мои именины отменим.

Алина будто только и ждала этих слов, глаза её расширились вдвое, ловя его:

– Вот как? Ты погубил мои прошлые именины – теперь хочешь отменить и свои?

– Ну пойми: на душе тошно. И занят я.

– Но 23-е – воскресенье!

– У меня срочная работа.

– Да? Тебе со мной уже ничего не нужно? Ты предпочитал бы этот день провести с ней?..

Нет.

Уже нет…

Ещё от вагона в киевском поезде странно разбирало в груди: как будто и он своим любовным захлёбным закрутом – как будто и он тоже стал причастен к Перевороту.

И гнал от себя – не уходило.