Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем

В 1950 году Фадеев до мелочей вспомнит один из давних вечеров с друзьями: «Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого. Мы уже знали, что Лия должна будет уехать, – срок, кажется, ещё не был известен, но все уже знали, что это неизбежно. Было темно, волны ревели, ветер дул с необыкновенной силой, мы бродили с печалью в сердце и почти не разговаривали, да и невозможно было говорить на таком ветру. Потом мы нашли какое-то местечко под скалами, укрытое от ветра, и стабунились там, прижавшись друг к другу. Я помню, Лия вдруг вся так и прильнула к Петру, а он обнял бережно её рукой. (Мне и тогда, и сейчас кажется, что Пётр не любил Лию, но он чувствовал, что она любит его. И так как мы все в общем были связаны очень чистыми, рыцарски-бережными, благородными отношениями, должно быть, он её очень жалел. А может быть, я как самый молодой и тогда самый наивный в делах этого рода член “коммуны” просто многого не знал и не замечал – и ошибаюсь теперь.) Так мы стояли долго-долго, согревая друг друга, и молчали. Над заливом от пены и от более открытого пространства неба было светлее, мы смотрели на ревущие волны, на тёмные тучи, несущиеся по небу, и какой-то очень смутный по мысли, но необыкновенно пронзительный по чувству голос тогда говорил мне: “Вот скоро и конец нашему счастью, нашей юности, куда-то развеет нас судьба по этому огромному миру, такому неуютному, холодному, как эта ночь с ревущими волнами, воющим ветром и бегущими по небу тёмными рваными тучами?” На душе у меня было тревожно в самом грозном смысле этого слова, и в то же время где-то тоненько-тоненько пела протяжная нотка, и грустно было до слёз».

«Живя в приморском городе, мы были неразлучны с морем. Нас особенно влекло оно в бурную погоду, когда разбушевавшийся тайфун бросал растрёпанные громады холодных волн на берега Амурского залива», – вспоминала Ася. Вскоре тайфун накрыл всю страну – до самых до окраин. «Мы много тогда читали. Нас уже остро начинали волновать и политические события… Всё чаще стали возникать споры, которые нередко затягивались на несколько дней… В то время я ещё не знала, что некоторые из наших мальчиков уже состояли в подпольных политических организациях. Саша Фадеев уже получал в то время партийные поручения. Но это было тогда для нас, девочек, тайной».

Весной 1918 года началась интервенция – японская, английская, американская… Вспыхнул белочешский мятеж. Владивостокский совет пал. «Молодые люди, которых сама жизнь… подвела к революции… не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию», – писал Фадеев. Когда он, проведя лето 1918 года в Чугуевке, вернулся во Владивосток, его двоюродный брат Всеволод Сибирцев сидел в заключении на чешской гауптвахте, а другой брат, Игорь, работал в большевистском подполье. Фадеев так вспоминал братьев: «Как работник крупнее был Всеволод… Он был опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданные. На меня лично они оба оказали решающее влияние, – на моё большевистское оформление». Фадеев тоже стал подпольщиком. Лию и Асю в эти дела не посвящали. Ася: «Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения». Новыми подругами мальчиков стали другие девушки – подпольщицы. Уже в 1918 году Фадеев – «товарищ Булыга» – вступил в РКП(б).

Весной 1919 года началась мобилизация в колчаковскую армию, что привело к всплеску партизанского движения: кто не хотел воевать у Колчака, уходил в сопки. Ася вспоминала, как пришёл Нерезов, одетый по-рабочему – в сапогах, куртке, кепке. Сказал: «Уезжаем…» – «А мне с вами нельзя?» – «Это… Это неинтересно».